Сердце акулы - [40]

Мой милый Ангелус, то, чего всякий ожидал бы в этом месте моей исповеди, произошло не полностью. Мы были очень близки, но между нами ничего не было. Что нельзя отнести на счет моего добронравия. Как бы там ни было, ты был мной обманут в первый и в последний раз. Между прочим, глупо звучит эта форма страдательного залога „был мной“... Й. К. очень высокого мнения о львах. Он говорит, что львы гораздо нежнее друг к другу, чем голуби. Не говоря уж о людях. Он сравнил себя со львом, которому инстинкт повелевает прежде всего по-домашнему устроиться в пещере со своей львицей. Прежде чем выполнить повеление другого инстинкта, который может иметь так называемые „последствия“. Или должен иметь. Непременно — должен. И хотя это огромный риск —  рожать детей в этом мире, нужно идти на риск. Почему у нас с тобой нет ребенка, Херувим, хотя бы одного?

Мне показалось, К. испугался мысли, что может сделать мне ребенка. Я убежала и уплыла довольно далеко в море, а он поплыл за мной и кричал, как дикарь. Чтобы предостеречь меня! Из-за акул.

Да-да, хотя в это время года акулы-людоеды странствуют следом за косяками тунцов по Сицилийскому морю. Так что его опасения были излишними. И все-таки — нет! Все таки меня сцапала акула, Ангелус! Не вчера, не когда я плавала, а всего час назад. Ты, наверное, сочтешь меня жутко эксцентричной, но я все же расскажу тебе, как это случилось. Ради одного Й. К. я, может быть, и не рассталась бы с тобой —  но тут в игру вмешалась акула, в игру, которую мы зовем нашей жизнью.

Из-за моего столь короткого знакомства с Й. К. случилось то, что почти никогда не случается с теми, кому за тридцать. Может быть, в двадцать лет или в семьдесят людям легче изменить свою жизнь. Мои чувства изменились, изменились и мои мысли. Они уже не те, что были раньше. Сегодня днем я решила встретиться с ним, хотя мы и не назначили свидания. Несмотря на мое пресловутое бесстрашие, что-то вроде робости не позволило мне разыскивать Й. К. в крепости. Я надеялась встретить его в Марина Корта. Не встретила. Я его больше вообще ни разу не встретила. Вернувшись домой, я получила адресованное нам с тобой довольно официально написанное прощальное письмо. Но оно уже устарело, я его тебе не оставляю. Помнишь ли ты трех собак, которые сопровождали его тогда в Греческой долине? Он выкупил их у карабинеров, которые хотели их уничтожить. Когда я стояла там, в гавани, и смотрела, но ровно ничего не видела, а карабинер перевозил на лодке трех собак, я не поняла, что это собаки Й. К. Я, как последняя идиотка, решила, что этих трех собак увозят, чтобы привести в исполнение смертный приговор. В прежние времена меня увлек бы такой сюжет. „Лунные собаки в миг предания их милосердной смерти“. Должна признаться: сегодня я почувствовала что-то совсем другое. Вроде неистовой жалости.

Но разве к тебе ее у меня нет? Ах, милый ты мой, разве бывает сострадание к ангелам или к облакам? Сегодня я понимаю, почему ты заплакал тогда, в Памплоне, на корриде. Слишком поздно.

Выбить кому-нибудь глаз —  я с детства считала, что это более или менее нормально. Теперь я освободилась от этого заблуждения. Как освободилась и от другого. Теперь я не считаю, будто для животных смерть от руки человека является благом. Чушь! Ни для одного существа, будь то животное или homo sapiens. Й. К. сказал, что, согласно последним научным данным, человеку не сто тысяч лет, а целых десять миллионов! И значит, кроманьонцы — просто зеленые юнцы. И уж конечно, именно базелец обнаружил окаменелые останки человека третичного периода в ущелье возле Гроссето в Тоскане! Не человекообразной обезьяны, а человека! Недостающее звено! Но нам в Базеле ведь ни о чем не рассказывают, мы вечно скрываем от всех наши таланты... Ни для одного существа не является благом смерть во имя кого-то или чего-то.

Если бы ты вернулся с Панареи пораньше. А так я одна второй раз помчалась в Марина Корта и там совсем близко услышала те звуки. Ты помнишь, как мы выспрашивали про них сеньора Априле и как он притворялся, будто не понимает, о чем речь? Й. К. говорит, сицилийцы стесняются признаться, что у них до сих пор в ходу древнейший духовой инструмент, более древний, чем флейта, которую мы научились вырезать из дерева с помощью каменных ножей. Раковины! Рыбаки дудят в раковины, подают друг другу сигналы в море. Под звуки раковины на берег вышел второй „турист“. Какой еще второй? Ха-ха, да этот-то самый рассобачий сын, рыба-собака, акула-людоед.

Ну вот, а теперь я, к моему великому стыду, должна сознаться, что не в состоянии объяснить тебе главное.

Мой милый Ангелус, из нашей дорожной кассы, оставленной на сохранение у Априле, я забрала ровно половину денег. Мой новый мольберт теперь твой. Он находится в Порто Леванте, спросишь там донну Раффаэлу. Начатую картину уничтожь. Нам целых десять миллионов лет, и боюсь, у меня осталось не очень много времени. Поэтому я еду на поиски Дикого Охотника — настоящего, а не воплощенного аптекарем Гижоном. Не беспокойся обо мне. С нашим безупречным паспортом да с моими способностями к портретной живописи я нигде не пропаду. Поеду, вернее, попробую поехать следом за К. По Виа Траппани на Коссыру — так в древности назывался „его“ остров Пантеллерия, а сегодня они там говорят на каком-то арабско-латинском наречии, которое, должно быть, не слишком похоже на наш базельский диалект. Если Й. К. готов принять меня в своей пещере —  отлично. Между тем мы не обмолвились ни единым словом о его гражданском состоянии. Помнишь, он однажды говорил о своем „Ноевом ковчеге“? Что, если он женат на какой-нибудь английской королеве красоты и у них семеро по лавкам? Ну и пусть, я все равно буду продолжать погоню за кроманьонцем, даже если ты будешь считать меня за это жутко экстравагантной. К счастью, я такая и есть. Если однажды тетива моей страсти —  а какой художник лишен страсти, если он настоящий? — он ли создает из нее что-то или она, страсть, его создает, во всяком случае она должна быть, —  если тетива моей страсти вдруг ослабнет, это будет значить, что я умерла.