Серая слизь - [18]

Дело не в том, что за выбор Джеф сделал. Дело в том, как он его сделал… Точнее, в том, что он его НЕ сделал. По крайней мере, сознательно.

Джеф безусловно лучший кино – и литературный критик в этой стране. Само по себе это ни о чем еще не говорит; сильнейший в кругу дистрофиков не обязательно Шварценеггер. Но Джеф крут вполне объективно, по гамбургскому – питерскому, московскому… – счету. Вот только ни в Гамбурге, ни в Москве об этом никто не знает, а здесь на это всем наплевать. Соревноваться здесь не с кем: чемпионат по этому виду просто не проводится – и на сольное твое выступление зрители тоже не приходят. Джеф и сам прекрасно понимает, что байки свои – клинически точные и по-хорошему злые – пишет для себя, максимум для нескольких друзей. То, что он по-прежнему старается делать свое дело качественно, – чистое профессиональное донкихотство. Но донкихотство не бывает вечным и даже долговременным, слишком быстро иссякает ресурс – и Джеф опять-таки сам понимает, что перспектива у него простая: рано или поздно исхалтуриться.

То есть формально перспектив – много, и разных: Джефу двадцать четыре, и он отличный профессионал. Но на деле вариант только один, две его разновидности – и “обе хуже”. Сконцентрироваться на административной своей служебной составляющей – и в будущем дорасти до замредактора, а в отдаленном будущем, возможно, и до главреда – и умереть как профессионалу. Либо переключиться на сопредельный, но более прибыльный род деятельности – допустим, на пиар, политический или экономический, – заработать, при хорошем раскладе, довольно много денег – и опять-таки умереть как профессионалу.

Потому что вариант другой, самый естественный – сменить страну, – для Джефа закрыт. Потому что у него неработающая жена и ребенку полтора года. И при таком раскладе попытка перебраться в ту же Москву – чистой воды авантюра, требующая слишком больших материальных, физических и бюрократических затрат и с маломальским благополучием чад-домочадцев несовместимая в принципе. А для того чтобы забить на это самое благополучие, Джеф слишком порядочный человек.

Вот и выходит, что в свои двадцать четыре Женька оказался в очевидном жизненном тупике. Не по воле своей оказался, и не по безволию даже. Вроде бы он не делал вообще никаких выборов… Что может быть естественней, чем жениться на любимой женщине и завести с ней ребенка?.. Но в результате выбор сделан.

И будущее его – в двадцать четрые! – уже вполне очевидно и вполне незавидно. Будет он работать все в той же газетке все на той же должности – благо начальство в малопонятную ему и второстепенную для издания культурную епархию Джефа почти не лезет, а оклада для более-менее сносного существования его и семейства гарантированно хватит; ни в какой банковский пиар, конечно, не уйдет – слишком уж велико здоровое биологическое отторжение, – а будет и дальше писать замечательные свои никому не нужные тексты, и их и дальше будут резать вдвое, а тексты тем временем будут становиться все менее замечательными, и Джеф еще будет это осознавать, но уже потеряет волю на это влиять; и мне тоже будет ясно – и первое, и второе, – и Джеф будет знать, что я знаю, и будет ему неприятно, и общаться станем мы все реже и реже…

Бог весть, насколько вообще этично из невеселых этих обстоятельств извлекать практическую мораль, но приходится. И мораль эту для себя я вижу в том, чтобы любые выборы в жизни делать все-таки сознательно.

– Вот здесь вот разрезали… вот так кожу сняли, отсюда вот осколки черепа выгребли… – Алекс размашисто водит пальцем над выбритой и забинтованной головой. – И вот тут у меня теперь пластмасса. Вся бровь пластмассовая. А там вот осколок хирург так и оставил, не решился трогать, чтобы зрительный нерв не повредить…

– На себе не показывай, – грустно советует Гера.

Алекс отгибает бинт, демонстрирует фрагмент жуткого, извилистого, бесконечного, толстого и бугристого, что твой морской канат, шрама, багрово-лилового – какой-то его смазали наименее едкой дезинфекцией веселого фиолетового цвета.

Череп Алексу проломили в добротном голливудском стиле – бейсбольной битой. У подъезда собственного дома в Плявниеках. Часу в четвертом ночи Алекс возвращался из бани после духоподъемной пьянки, остановился дотрепаться с приятелем. Подъехала тачка, вполне раздолбанно-беспонтовая. Из тачки вылезли трое пацанчиков – все в одинаковых недешевых, тонкой выделки, кожаных плащах до пят, все наголо свежео-бритые. С бабой. Зашли в Алексов подъезд (Алекс чуть удивился). Вернулись через пять минут – без бабы. Уже садясь в машину, посмотрели на Алекса с приятелем и сказали недоброе. Нахуй пошли, симметрично откликнулся Алекс. Трое снова вылезли из тачки – уже с бейсбольными битами…

Приятель, отделавшийся букетом легких ушибов, привез шатающегося, юхой залитого Алекса в Первую городскую, в травму. Дежурный врач нехотя глянул, лениво отослал на рентген, скучающе просмотрел снимки и сообщил: перелома у вас, молодой человек, нет, так что можете, конечно, остаться здесь (лицо доктора, по словам Алекса, выразило радикальное отсутствие энтузиазма от такой перспективы), а лучше езжайте домой и полежите. Алекс поехал домой, там лег – и там бы и помер, если бы не его тетка, невропатолог с сорокалетним стажем, что заскочила к нему назавтра после звонка перепуганной Алексовой Светланки. Пары взглядов тетке хватило, чтобы срочно транспортировать племянника (к тому моменту позеленевшего, стабильно сонного и едва ли не начавшего заговариваться) обратно в Первую, устроить ураганный разнос тамошнему начальству и выбить бартер: она закрывает глаза на подсудную вообще-то историю с дежурным доктором (на рентгенограмме той самой, пояснил Алекс, врачом подписанной, даже полному по медицинской части чайнику видно, что вся левая надбровная дуга – в кашу) – а Алекса лечат бесплатно. Сделка вышла неплохая: по совести, хирургия такой сложности оценивается в тысячи…