Сепаратный мир - [41]

– Дальше? Ну это же совершенно очевидно. Дальше – вы.

Чет выдул из своей трубы будоражащий, дикий сигнал открытия корриды, и цепочка мальчишек, сомкнувшихся вокруг Бринкера, вмиг рассыпалась. От неожиданности Бринкер дернулся назад, попятился, споткнулся о еловые ветви, затоптался на месте, и из-под снега стали появляться бутылки.

– Какого черта! – завопил он, теряя равновесие и цепляясь за ветки. – Какого… черта!.. – К тому времени сидр, который он явно намеревался выдавать скупыми порциями по своему руководящему соизволению, исчезал прямо на глазах. Похоже, никакого разрешения даже со стороны самого Бринкера в тот день в Девоне никому уже не требовалось.

Из свалки жаждущих я выхватил одну бутылку, плечом отразил чью-то атаку, вынул пробку, глотнул для пробы, задохнулся, а потом продолжил, приведя этим Бринкера в состояние немого ужаса. Глаза у него выпучились, жилы на шее вздулись и начали пульсировать, и я наконец оторвал бутылку ото рта.

Он уставился на меня долгим изучающим взглядом, сохраняя на лице выражение непроницаемой сосредоточенности, хотя за ним явно скрывались метания между яростью и бурным весельем; думаю, стоило мне моргнуть – и он бы мне врезал. Словно бомба, над нами нависла угроза превращения карнавала в необузданный разгул. Я продолжал в ответ невозмутимо смотреть на Бринкера, пока под осуждающим взглядом его губы не разомкнулись и с них не сорвались слова:

– На меня напали!

Я рывком поднес бутылку ко рту, с облегчением сделал огромный глоток сидра – и насилие испарилось, возможно, его унесло отступающей волной Нагуамсет. Сквозь мальчишечий водоворот Бринкер решительно прошагал к Финеасу.

– Официально объявляю, – возвестил он трубным голосом, – что Игры открыты.

– Ты не можешь этого сделать, – укоризненно сказал Финни. – Слыханное ли дело открывать Игры без священного Олимпийского огня!

– Огня, огня! – повторил я вслед за ним.

– Мы пожертвуем одним из призов, – продолжил Финни, хватая «Илиаду». Он обрызгал ее страницы сидром, чтобы повысить их воспламеняемость, поднес спичку, и над книгой взметнулся маленький фитилек пламени.

Чет Дагласс, привалившись бедром к краю стола, продолжал выдувать разные тематически музыкальные мотивы для собственного удовольствия. А потом, забыв обо всех нас и о спортивной программе, запущенной наконец Финеасом, пошел разгуливать по парку: иногда он подходил к старту, например, соревнований по прыжкам с трамплина, давая им соответствующий музыкальный сигнал, но чаще обращался к безмятежной стройности Гайдна, или далекому надменно-возвышенному миру Испании, или к веселой, задушевной беспечности Нового Орлеана.

На нас начинало сказываться воздействие крепкого сидра. Или, может быть, как я теперь думаю, не сидр, а избыток наших собственных эмоций пьянил нас, придавал чувство полета, заставившее Бринкера навалиться, как в футбольной атаке, на статую директора. У меня возникло ощущение парения, когда, надев лыжи и съехав по невысокому спуску, я оторвался от миниатюрного трамплина и почувствовал, будто несусь с бешеной скоростью прямо в космос; а Финеаса вдохновило влезть на наградной стол и под одну из испанских импровизаций Чета исполнить на одной ноге шуточный танец, перескакивая с одного свободного от призов места на другое, аккуратно обходя локон Хейзел Брюстер и не задевая фотографий Бетти Грейбл. Не под влиянием сколь угодно крепкого сидра, а в силу свойственного его натуре умения на миг ощутить беспричинную радость жизни внутри себя, Финеас вновь обрел магический дар существования в пространстве: уступая закону гравитации, он лишь на миг касался ногой стола, чтобы тут же снова взвиться в воздух. Финеас неистово демонстрировал себя – себя в том мире, который он любил; это была его хореография мира как способа бытия.

И когда он, закончив свой танец, уселся на стол среди призов и сказал: «А теперь у нас десятиборье. Тишина! На старт вызывается наш кандидат на участие в Олимпийских играх Джин Форрестер», то вовсе не сидр заставил меня почувствовать себя чемпионом во всем, что бы он ни приказал мне сделать: бежать так, словно я был воплощением самого́ понятия скорости, обойти полукруг снежных фигур на руках, постоять на голове на крышке его холодильника, водруженного на наградной стол, перепрыгнуть через Нагуамсет и триумфально приземлиться посреди гребной базы Квакенбуша и в конце под бурные рукоплескания – ибо в этот день даже неистребимый эгоизм девонских школяров волшебным образом отступил – благодарно принять венок из остролиста, который Финеас возложил мне на голову. Вовсе не сидр заставил меня превзойти самого себя, это было освобождение, вырванное у захватившей нас серости тысяча девятьсот сорок третьего года, устроенный нами побег, день мимолетного, иллюзорного, особого, сепаратного мира.

Именно поэтому я не видел, как из общежития прибежал Брауни Перкинс, и не слышал, что он говорил, пока Финни весело не закричал:

– Телеграмма для Джина? Это из Олимпийского комитета! Ты прошел квалификацию. Тебя допускают до участия в Играх! Конечно, допускают! Дай мне, Брауни, я прочту вслух всему честно́му собранию.