Сепаратный мир - [31]

– Просто я был на работе. Это рабочая одежда.

– В котельной, что ли?

– На железной дороге. Мы ее расчищали от снега.

Он откинулся на спинку стула.

– Расчищали пути от снега? Ну что ж, дело хорошее, мы всегда этим занимались в первом семестре.

Я стащил с себя свитер, под ним у меня была непромокаемая куртка, в которой я раньше ходил под парусом – этакая свободная рубаха из прорезиненной ткани. Финеас осматривал ее с безмолвным интересом.

– Мне нравится фасон, – наконец пробормотал он. Я стащил и куртку, под ней была полевая армейская рубашка, которую подарил мне брат. – Очень актуально, – процедил сквозь зубы Финеас. Оставалась только моя пропотевшая насквозь нижняя рубашка. Финни полюбовался ею с улыбкой, а потом сказал, с усилием поднимаясь со стула: – Вот. В ней и ходи всегда. Это вещь, сделанная со вкусом. Остальная твоя одежда – дурацкие финтифлюшки.

– Рад, что она тебе нравится.

– Пустяки, – ответил он неопределенно и потянулся к костылям, прислоненным к столу.

Они были мне знакомы, Финни ходил на них в начале года, когда сломал лодыжку, играя в футбол. В Девоне костыли были таким же распространенным свидетельством спортивных травм, как плечевая лангетка. Но я никогда не видел инвалида с такой сияющей здоровой кожей, подчеркивавшей ясность глаз, или управляющегося с костылями словно с параллельными брусьями, как будто при желании он мог бы выполнить на них сальто. Финеас через всю комнату допрыгал до своей койки, сдернул с нее покрывало и застонал:

– О господи, она же не застелена. Что за дерьмо – обходиться без горничных?

– Горничных больше нет, – сказал я. – В конце концов, война. И это не такая уж большая жертва, если вспомнить о людях, которые умирают с голоду, подвергаются бомбежкам и испытывают многие другие лишения. – Мой альтруизм был абсолютно созвучен настроениям 1942 года. Но несколько прошедших месяцев мы с Финеасом провели врозь, и теперь я чувствовал некоторое недовольство с его стороны моими разглагольствованиями о необходимости в военное время отказаться от излишеств. – В конце концов, – повторил я, – война все же.

– В самом деле? – рассеянно пробормотал он. Я не обратил на это никакого внимания, он всегда продолжал разговаривать, мысленно пребывая где-то в другом месте: задавал риторические вопросы или повторял последние услышанные слова.

Я нашел какие-то простыни и постелил ему постель. Его вовсе не смутила моя помощь, он ничуть не походил на инвалида, отчаянно старающегося казаться самостоятельным. И об этом я тоже подумал, когда в ту ночь, лежа в постели, молился впервые за долгое время. Теперь, когда Финеас вернулся, пора было снова начинать это делать.

После того как был погашен свет, он по особому характеру тишины догадался, что я читаю молитву, и минуты три хранил молчание. А потом снова заговорил; он никогда не засыпал, не наговорившись, и всегда считал, что молитва, длящаяся больше трех минут, – не что иное как показуха. Во вселенной Финеаса Бог был готов в любое время выслушать каждого. А если кто-то не сумел за три минуты донести до него свое послание, как это иногда случалось со мной, когда я хотел произвести впечатление на Финеаса своей набожностью, так это означало лишь, что он плохо старался.

Финни все еще продолжал говорить, когда я заснул, а на следующее утро он разбудил меня криком негодования, донесшимся до меня сквозь ледяной воздух, проникший в комнату через приоткрытое на дюйм окно:

– Да что ж за дерьмо такое – обходиться без горничных!

Он сидел в кровати, словно был готов вот-вот выпрыгнуть из нее, совершенно проснувшийся и бодрый. Я не удержался от смеха, глядя, как возмущенный спортсмен, силы которого хватило бы на пятерых, сидит и жалуется на обслуживание. Откинув одеяло, он сказал:

– Дай мне, пожалуйста, костыли.

До сих пор, несмотря ни на что, я приветствовал каждый новый день, словно он был новой жизнью, из которой стерты все прошлые ошибки и проблемы, а открывающиеся возможности и радости, напротив, могут быть обретены, вероятно, еще до наступления вечера. Теперь же, этой зимой, с ее снегами, с Финеасом на костылях, я начал сознавать, что каждым утром существование проблем лишь подтверждается, что сон ничего не исправил и что невозможно изменить себя за короткий промежуток между закатом и рассветом. Однако Финеас в это не верил. Наверняка каждое утро он первым делом смотрел на свою ногу: не восстановилась ли она полностью, пока он спал, не стала ли такой, как была. А обнаружив в первое утро по возвращении в Девон, что она все еще искалечена и в гипсе, сказал своим обычным невозмутимым тоном: «Дай мне, пожалуйста, костыли».

Бринкер Хедли в комнате напротив всегда просыпался строго по расписанию, как железнодорожный экспресс. Сквозь двери слышно было, как он садится в кровати, хрипло кашляет, быстро шлепает босыми ногами по холодному полу к шкафу, чтобы что-нибудь надеть, а потом громко топает в ванную. Сегодня, однако, он отклонился от заданного курса и вломился в нашу комнату.

– Ну, готов записаться? – крикнул он, не успев войти. – Ты готов завер… Финни!

– «Ты готов…» – к чему? – откликнулся из кровати Финни. – Кто готов записаться и куда?