Сеньор Виво и наркобарон - [65]

Под любительской маскировкой Аника выглядела бледной и похудевшей от печали, но лицо у нее расплылось от шоколада и естественных при беременности процессов. Они смотрели друг на друга через стол, не зная, о чем говорить, а потом Аника сказала, что после Ночебуэно[43] уедет на четыре года учиться в Уругвай.

Не желая вникать в ее слова или их обдумывать, Дионисио, потянувшись через стол, взял Аникину руку и почувствовал, что ладонь ее повлажнела, как раньше. Спокойно, с видом человека, изрекающего самую суть вечной истины, он сказал, что бесконечно любит Анику и желает отдать ей свою жизнь и свободу. Говорил, что собирается найти хорошую работу в столице и теперь, когда он знаменит, это легко, что он поддержит Анику, пока она учится и добивается известности как художник. Что благодаря академическим связям он знаком со многими людьми, имеющими вес в мире искусства, что ей будет хорошо с его родными, а они уже ее обожают. Он живописал, как все будут ее баловать и посвятят свои жизни ее счастью. В заключение сей замысловатой речи он очень просто попросил взять его жизнь и выйти за него замуж.

Аника попала в лабиринт, откуда, казалось, нет выхода. Побледневшая, с дрожащими губами, она отвела взгляд и смотрела в окно на нескончаемый осенний дождик, на проносившиеся мимо «кадиллаки» богачей и старалась придумать, что сказать в ответ. Глаза у нее были полны слез, когда, глядя на Дионисио, она сказала то, что показалось единственно возможным:

– Я хочу, чтобы ты знал: я никогда не смогу выйти замуж за того, кого не люблю.

Но Аника опустила исходную посылку, для нее безоговорочную: что она никогда не полюбит никого, кроме Дионисио, и потому ни за кого не выйдет замуж.

Однако Дионисио, с его буквалистским рассудком философа-лингвиста и типично мужской глухотой к недосказанному, вначале был просто оглушен, а затем вычленил ясный смысл Аникиных слов: ему отказывают, потому что не любят. Остаток вечера он просидел молча, как человек, знающий, что утром его расстреляют без исполнения последнего желания.

Под нескончаемым дождем столицы Аника напоследок крепко его обняла. Они оба укрылись под шатром ее пальто; на Анике был такой знакомый, слегка выгоревший сиреневый спортивный костюм, и Дионисио – ему казалось, в последний раз, – прижимался к нежным изгибам девичьего тела, что так долго было его обретенным прибежищем и составляло целый мир.

Аника запоминала соприкосновение их тел – словно перемешанные частицы мозаики, они складывались в единый узор, совпадая, будто сказочные рассеченные андрогины из платоновского мифа.[44] Дионисио отдал ей розу со словами:

– Когда она увянет, помни, что чувства мои неизменны.

Аника ушла в нескончаемый, нудный дождь и на пороге дома всплакнула, припомнив ужасные следы от веревки на горле Дионисио, а он зашагал прочь в своем новом костюме оптимистичного жениха и провел ночь, уронив голову на столик в станционном кафе, потому что для уничтоженного человека место не имеет значения.

49. Еще одна статистическая жертва

– Все, пацаны, решено, – сказал Заправила, затянувшись сигарой и прячась в клубах дыма. – Сделал дело – гуляй смело, точно?

С папкой эскизов, число которых росло с той же быстротой, что и ребенок в животе, Аника возвращалась домой под бесконечным дождем, когда Малыш с Пестрым подъехали к тротуару на старом «форде-фальконе» и Малыш распахнул дверцу.

– Эй, ты! – окликнул он Анику.

Обернувшись, она увидела направленный на нее пистолет; бандит звал ее в машину. Мелькнула мысль бежать, но Аника оцепенела, словно добыча хищника, смирившаяся с неизбежным. Она села в машину, и Малыш ткнул пистолет ей в шею.

– Вот теперь позабавимся, – сказал он, а Пестрый хрюкнул, уже возбуждаясь.

Они принялись измываться над Аникой:

– Ну, мочалка, догадываешься, что мы с тобой сделаем? И за что? Может, не знаешь? Тогда угадай, кто виделся с Виво и нарушил наш уговор? Так кто, сучка, должен отдать фант? Может, твой папаша, коза? Ну уж нет! Догадайся, чей папочка все это устроил, а? Мы же не будем мурика мочить, который продает нам игрушки, правда? Не-е-ет, это было бы нехорошо. И глупо. Откроем тебе секретик, промокашка, хочешь? Папаше надо урок преподать, а? Наверное, он разок-другой чего-то болтанул Виво. Скажешь, нет? Но мы, лялька, все обдумали. Мы решили: «С какой стати драгоценному батяне страдать, если сделку нарушила ты?» Разве это по понятиям? Нет. А мы ж такие честные, правда, матрацовка? Мы ведь за справедливость. И вот еще что, жирафа: мы иногда любим слегка пошалить, и вот подумали: «Приятнее же заняться этим с молоденькой цыпочкой, чем со стариком?» И решили: «Точно, при таком-то раскладе приятнее, чего ждем?»

Совершенно оглушенная, не в силах ни о чем думать, Аника вцепилась в папку с эскизами, что должны были ее прославить.

– Я беременна, – проговорила она.

Пестрый хохотнул, обнажив собачьи клыки в золотых коронках:

– Ах ты! Если б знать, белого петушка бы прихватили, правда, кореш?

– Точно, это уж беспременно, – ответил Малыш.

Есть одна болезнь, что поражает цветы гвоздики. Зараза может десятилетиями дремать в почве, а потом внезапно выскочить и уничтожить все посадки в округе. Когда такое случается, ничего не поделаешь, остается сжечь цветочные плантации, забросить оранжереи и покинуть эти места навсегда. Уродство всегда нападает и уничтожает красоту из засады.