И вот однажды, вырвавшись оттуда, он притащился к Порталу Господню. Ему рассекли лоб, он потерял шапку, а сзади У него болтался хвост от бумажного змея. Его пугали тени Домов, шажки собак, листья, мелькание экипажей… Стемнело. Нищие на ступенях Портала, спиной к стене, в сотый раз пересчитывали выручку. Колченогий и Москит собирались затеять ссору. Глухонемая гладила живот, удивляясь, с чего это он так вырос. Слепая раскачивалась на крюке, вся в мухах, словно туша в мясной.
Дурачок упал на ступени. Он был еле жив. Много ночей не смыкал он глаз, много дней не приклонял головы. Нищие молча чесались, ворочаясь без сна: мешали блохи и ночные, звуки. Жандармы шагали по слабо освещенной площади. Часовые – призраки в полосатых пончо – позвякивали оружьем у окон своих казарм, охраняя покой Президента Республики. Никто не знал, где он спит, – говорили, что за городом, то в одном доме, то в другом; никто не знал, как он спит, – говорили, что у телефона, с бичом в руке; никто не знал, когда он спит, – . говорили, что никогда.
К Порталу подошел человек. Нищие свернулись гусеницами. Зловещее уханье совы вторило скрипу сапог в бездонной, беспросветной ночи…
Колченогий открыл глаза. Ужас светопреставленья висел в воздухе. И он сказал сове:
– Совушка-сова, уходи, пока жива, унеси беду и горе за дальнее море.
Москит ощупывал свое лицо. В муках трепетал воздух. Вдовушка бродил среди слепых. Один Пелеле спал как убитый – в кои веки удалось ему заснуть!
Человек остановился. Скривившись от смеха, он пнул ногой дурачка и крикнул:
– Мама!
И все. В одну секунду Пелеле вскочил, навалился на него, впился ногтями в глаза и, не давая шевельнуться, рвал зубами лицо, бил в пах коленями, пока человек не затих.
Нищие в ужасе зажмурились. Ухала сова. Пелеле мчался по темным улицам, не помня себя, еще не оправившись от дикого припадка.
Слепая сила оборвала жизнь полковника Хосе Парралеса Соприенте, известного под кличкой «Всадник».
Светало.
Солнце золотило плоские крыши Второго отделения полиции (то один, то другой прохожий показывался на улице), купол протестантской часовни (то одна, то другая дверь распахивалась настежь) и не достроенное масонами здание. В пасмурном дворике полиции и в темных коридорах сидели кучками босые жены арестованных, увешанные гроздьями детей (кто поменьше – на руках, кто побольше – на полу). В гамаке широкой юбки, натянутой меж колен, стояла корзинка с передачей, вполголоса женщины поверяли друг другу свои несчастья, всхлипывая и утирая слезы уголком шали. Измученная лихо-падкой старуха с ввалившимися глазами рыдала молча, словно желая показать, что материнское горе горше всего. В этой жизни беде не поможешь, и ничего не дождешься в этом недобром месте, под сухими деревцами, у высохшего фонтана, среди дежурных полицейских, лениво чистивших слюной целлулоидные воротнички. Оставалось уповать на бога.
Расторопный жандарм протащил мимо них Москита. Он изловил его на углу у Пехотного училища и теперь волочил за руку, раскачивая на ходу, как обезьянку. Женщинам было не до него – с минуты на минуту должны выйти сторожа, которые заберут передачу и расскажут о заключенных. «Вы, скажут, за него не беспокойтесь, ему теперь лучше»; «Вы, скажут, как аптеку откроют, пойдите купите ему реала на четыре притирания»; «Вы, скажут, не верьте, что он брату своему наболтал, это он нарочно»; «Вы, скажут, поищите ему адвоката, какого похуже, чтоб меньше содрал»; «Вы, скажут, не ревнуйте, тут не к кому, привели одного, так он сразу нашел дружка»; «Вы, скажут, принесите ему реала на два мази, а то он что-то плох»; «Вы, скажут, если туго придется, продайте шкаф».
– Эй, ты! – возмущался Москит. – Чего меня тащишь? Небось потому, что бедный? Бедный, да честный! Я тебе не сын – понял? Не кукла какая-нибудь. Не идиот, чтобы меня волочить! Видел я таких в богадельне, у америкашек! Три дня не ели, в простынях на окнах сидели, чисто желтый дом. Натерпелись!
Арестованных нищих препровождали в одну из «Трех Марий» – так назывались самые тесные и темные камеры. Москит вполз туда. Его голос, заглушённый было звяканьем железных запоров и бранью тюремных сторожей, вонявших куревом и сырым бельем, снова обрел силу под сводами подземелья:
– Фу-ты ну-ты, сколько полицейских! Ох ты, ух ты, сколько тут легавых!
Нищие тихо скулили, как собаки, больные чумкой. Их мучила темнота – они чувствовали, что никогда больше им не отодрать ее от глаз; мучил страх – они попали в дурное место, где столько народу поумирало от голода и жажды; но больше всего они боялись, что их пустят на мыло, как дворняг, или зарежут на мясо для этих жандармов. Жирные лица людоедов тускло светились в темноте – щеки толстые, как задница, усы будто коричневые слюни.
В камере встретились студент и пономарь.
– Если не ошибаюсь, вы первый сюда попали? Сперва вы потом я, не так ли?
Студент говорил, чтобы не молчать, чтобы исчез отвратительный комок в горле.
– Да, кажется… – отвечал пономарь, пытаясь разглядеть в темноте лицо собеседника.
– А… простите… разрешите узнать, за что вас арестовали?
– Говорят, за политику…
