Семья Жорданов - [3]

Шрифт
Интервал

Морис (мягче). Так что?..

Элиза. Нам повстречался кто-то, какой-то знакомый, вы остановились. Он очень вежливо поздоровался со мной, но ты меня даже не представил; и, не помню, в связи с чем, говоря о Тене, ты сказал: «мой сын»… словно это не наш сын! Словно я не горжусь, как и ты, его боевой наградой и вообще всем! Словно я — пустое место. Со мной обходятся, как с идиоткой!

Морис(потеплевшим тоном). Но, видишь ли, если бы ты проявляла чуть больше интереса…

Элиза (с горячностью). Чушь! Когда я высказываюсь по тому или иному поводу, мне затыкают рот. Да как! В прошлый раз, когда были приглашены на завтрак эти художники…

Морис. Да, знаю. Но это было за два дня до возвращения Этьена, я нервничал, мне кажется, это понятно.

Элиза. Если ты думаешь, что с тех пор, как он дома, ты стал менее нервным — могу тебя заверить, что ты очень ошибаешься.

Морис. Во всяком случае, в его присутствии…

Элиза. Так, значит, в его присутствии ты берешь себя в руки? Как мне приятно это слышать! Впрочем, в этом можно было не сомневаться. А он — он же всегда был таким мягким! — он великолепно видит твою нервозность. В ответ на каждое мое слово — целый электрический разряд… Почему, в конце концов? О, ты никогда не был слишком любезен, и все же это было не так, как в последнее время.

Морис. Не могу тебе объяснить. Я сейчас чувствую что-то такое…

Элиза. Да что мне за дело, что ты чувствуешь? Разве тебя интересует, что чувствую я? Тебе это абсолютно безразлично. В день его возвращения — не станешь же ты спорить — ты собирался ехать на вокзал один. Ты всячески старался, чтобы я не поехала. Говорил о сквозняках, о том, что поезда опаздывают, о моем больном горле…. Тут ты вспомнил о моем горле!

Морис. Давай, давай, продолжай.

Элиза. А в такси по пути на вокзал ты рта не раскрыл!

Морис. Видишь ли, я из тех, кто в минуты очень сильного волнения ощущает необходимость побыть в одиночестве. (Помолчав.) Но, наверное, ты права. До его ухода на фронт я не был таким. Возможно, тревоги этих лет надломили меня душевно. Ты ведь знаешь, был период, когда мне казалось, что я не выдержу.

Элиза. А я?

Морис. Элиза, это вопрос темперамента.

Элиза. Ты ведь знаешь, у меня со здоровьем дело обстоит куда хуже, чем у тебя.

Морис. Может быть, это еще и оттого, что мы оказались с тобой с глазу на глаз, в полном одиночестве… Уехали все наши друзья, кроме Лорансо…

Элиза. Ну, будем теперь говорить об этом болване! Доктор Блондэн нашел, что с горлом у меня плохо. Придется опять делать прижигания.

Морис(безразличным тоном). Как это неприятно.

Элиза. Он настаивает, чтобы я непременно съездила летом на курорт.

Морис. Очень печально… Возможное действительно в чем-то сдал. Но и вы изменились.

Элиза. Кто — вы?

Морис. Этьен и ты. Он стал гораздо острее замечать какие-то вещи. Впрочем, так было уже во время его последних отпусков… Перед войной это был еще ребенок. С другой стороны, ты… совершенно очевидно, что ты… стала больше выказывать свой характер. Не думаю, чтоб он у тебя в действительности изменился — изменилось то, как ты держишься, манера разговаривать, в тебе появилась уверенность, какой я прежде не замечал. Может быть, это оттого, что со времени войны практические вопросы стали больше значить в нашей жизни и что тем самым твоя… твоя роль возросла?.. Все же…

Элиза (горячо). Что за дурной человек, господи боже мой! Сколько в нем злости!


>Возвращается Агата.


Элиза. Что, этот дурень проводил тебя до самого книжного магазина?

Агата. Ты говоришь о господине Лорансо?

Элиза. Разумеется!

Агата. Я не знаю, почему он кажется тебе глупцом.

Морис. Она тоже не знает, но это несущественно.

Агата. Он производит впечатление весьма порядочного человека.

Морис. Это золотое сердце.

Элиза. Главное, простофиля. Все им всегда вертели, кому только не лень. Да достаточно взглянуть на него. Рот всегда открыт…

Морис(поднимаясь). Я пошел в Сорбонну за Этьеном.

Элиза. Это после всего, что я тебе сказала?

Морис. Я не понял. До свидания, Агата. (Уходит.)

Элиза. О!..

Агата. Что ты?

Элиза. Нет, ничего… Какую книжку ты купила?

Агата. «Триумф смерти».

Элиза. Ну и название! Кого это?

Агата. Д’Аннунцио.

Элиза. Это о ней Морис и Этьен говорили вчера вечером?

Агата. Да.

Элиза. Тебе бы ее дали почитать.

Агата. Элиза, я вправе иметь какие-то свои книги.

Элиза(горничной, на стук). Что там такое?

Леони. Сударыня, принесли телеграмму.

Элиза (берет телеграмму). Из Буржа. Какая-нибудь неприятность. «Мирное улаживание дела продиктованных вами условиях невозможно но процесс может иметь неблагоприятный исход как быть желательны формальные инструкции». Ну вот. Мне надо ехать. Еще развлечение!

Агата. Что за процесс? Это по поводу того дела — о ремонте дома за счет арендатора? Но ведь в арендном договоре должно быть указано…

Элиза. Голубушка, я тебе объясняла тысячу раз…

Агата. Хорошо, можешь не повторять. Ну, а если написать очень обстоятельное письмо?

Элиза. С такими канальями это значило бы попусту изводить чернила. И потом, письмо: кто его составит? Морис?!.. Когда надо говорить, тут у меня все получается само собой, срабатывает инстинкт; а когда я оказываюсь перед бумажкой — ну, это уже совсем не то… Так что снова — расходы, трата сил. К счастью, у меня железное здоровье.


Еще от автора Габриэль Марсель
Завтрашняя жертва

Габриэль Марсель широко известен в России как философ-экзистенциалист, предтеча Ж. П. Сартра, современник М. Хайдеггера. Между тем Марсель — выдающийся драматург. Его пьесы переведены на многие языки, ставились, помимо Франции, в ФРГ, Италии, Канаде и других странах.В настоящем сборнике впервые на русском языке публикуются избранные произведения из драматургического наследия Марселя. Пьесы, представленные здесь, написаны в годы первой мировой войны и непосредственно после ее окончания. Вовлеченность в гущу трагических событий характерна для всего творчества Марселя.


Быть и иметь

Работа Габриэля Марселя "Быть и иметь" переведена на русский язык впервые. Это сравнительно небольшое по объему произведение включает в себя записи 1928–1933 годов, объединенные под названием "Метафизический дневник", и резюмирующий их "Очерк феноменологии обладания".Название работы — "Быть и иметь" — раскрывает сущность онтологического выбора, перед которым поставлена личность. Она может подняться к аутентичному бытию, реализовав тем самым, свою единственную и фундаментальную свободу. Но бытие трансцендентно по отношению к миру субъект-объектного разделения, который Марсель называет миром обладания.


Пылающий алтарь

Габриэль Марсель широко известен в России как философ-экзистенциалист, предтеча Ж. П. Сартра, современник М. Хайдеггера. Между тем Марсель — выдающийся драматург. Его пьесы переведены на многие языки, ставились, помимо Франции, в ФРГ, Италии, Канаде и других странах.В настоящем сборнике впервые на русском языке публикуются избранные произведения из драматургического наследия Марселя. Пьесы, представленные здесь, написаны в годы первой мировой войны и непосредственно после ее окончания. Вовлеченность в гущу трагических событий характерна для всего творчества Марселя.


Пьесы

Габриэль Марсель широко известен в России как философ-экзистенциалист, предтеча Ж. П. Сартра, современник М. Хайдеггера. Между тем Марсель — выдающийся драматург. Его пьесы переведены на многие языки, ставились, помимо Франции, в ФРГ, Италии, Канаде и других странах.В настоящем сборнике впервые на русском языке публикуются избранные произведения из драматургического наследия Марселя. Пьесы, представленные здесь, написаны в годы первой мировой войны и непосредственно после ее окончания. Вовлеченность в гущу трагических событий характерна для всего творчества Марселя.


Человек праведный

Габриэль Марсель широко известен в России как философ-экзистенциалист, предтеча Ж. П. Сартра, современник М. Хайдеггера. Между тем Марсель — выдающийся драматург. Его пьесы переведены на многие языки, ставились, помимо Франции, в ФРГ, Италии, Канаде и других странах.В настоящем сборнике впервые на русском языке публикуются избранные произведения из драматургического наследия Марселя. Пьесы, представленные здесь, написаны в годы первой мировой войны и непосредственно после ее окончания. Вовлеченность в гущу трагических событий характерна для всего творчества Марселя.