Семья железного старика - [24]

XXIII

Несчастная Александра, невеста-вдова Сампсона Сампсонова, хотела сказать:

- Что же это, Макарушка, ты со мной делаешь. Ведь живая я. И дом мой. Засорил ты меня всю, замусорил.

Но так она картавила, так огорчена была недоуменно, что Макар и вникать не стал в намеки слов ее. Не понял.

- Тетя, вы же сами пожелали. Вот и бумага. Помните, Рожнов приносил. Весной еще. Подписались вы. Могу же я на своей земле строиться.

Заторопилась-заплакала старушка - а тетя Саша совсем старушкой стала, - говорит, как причитает:

- Макаюська, Макаюська...

И пытается объяснить ему, что не нужно было крышу с ее дома снимать и сад вырубать весь.

- Макаюська, где гулять буду...

И говорит она племяннику, что хотела в саду беседку поставить, и в беседке чтобы портрет Сампсона висел. И стала бы она в беседку утром и вечером ходить. А теперь сада нет. Срубили, кирпичи возят.

- Тетя, тетя, вы же сами. А насчет крыши вот пункт. Смотрите сюда, тетя, вами подписано.

- Макаюська, Макаюська, известка везде.

- Ну, тетя, это вы зря. Мы на цементе строим, на портландском. Известки у нас не сыщете. Десять рублей бочоночек. Все на цементе, все на цементе. Ваши комнатки, правда, на известке сложены. Ну, да Петр Петрович говорит - крепко, хоть пять этажей выдержит. А что правда, то правда, не место вам, тетя, здесь. Уезжайте-ка в дом.

Домом звался дом старика-отца.

И говорила опять Александра, руками, как курица крыльями, хлопала, Макару объясняла, что уехать она не может, что беседку теперь где же поставить, что летит к ней в окна всякая дрянь, что с потолков штукатурка валится и что как же это так.

Спокойный Макар объяснял и бумагу показывал, то на том, то на том пункте палец держа перед теткиными испуганными глазами.

XXIV

Хорош парк в Лазареве. Давно-давно посажены деревья редких у нас пород. Приноровились. Живут. Пруды рытые. Через протоки - мосты. Дорожки заросли, узкие стали. А то и не видно их. Полян сколько. И по парку стоят, как бегут, разные строения, давно никому ненужные, кирпичные, штукатуреные, белым крашеные. И беседки здесь, и галереи, никуда теперь не ведущие, и вот башня одинокая, являющая красный кирпич. Ранее была башня посреди псарни; зачем была, не знают люди. Потом была башня коптильней окороков - и все нутро ее черно до сегодня, - а потом башня и башня. Стоит и стоит. И пусть стоит.

Укрыла, обмотала зима редкостные растения парка. Бело и тихо, и строго. Есть такие места: зайдешь, как в лес зайдешь. Даже дичь заводилась не раз. У дома вытоптано. Подалее кое-где тропины возникают и заметаются. А там, за прудами, по недавно еще тихим полянам дорога проезжая зародилась и окрепла. Подчас гневаются братья-помещики, Федор с Вячеславом; говор да скрип заслышат - с ружьями выбегут, и затрещит в морозе крик-ругань.

- Наша земля. Прочь с возами, такие-сякие.

- Вишь, дорога наезженная. Пропущай, штоли-ча.

- Какая дорога по парку? Не видишь - парк.

- По своей земле едем, по хрестьянской. По старым-то плантам вон до коих сосенок...

- До каких до сосенок, черти. Где стена-то стояла? А?

- Стояла-то она, и впрямь стояла. Да сам же ты ее снес. Стало так, что не на своем она месте, голубушка, стояла. Ну, пропущай, штоли-ча. Эй, братцы, трогай. Ишь барин тоже... А ты, баринок, судом, коли хочешь, оттягивай. В те поры поглядим. А до срока своим посчитали, хрестьянским, как при дедах было. А по весне и скотинке нашей здеся выгон будет. Трогай, ребяты.

- Назад! Стрелять будем.

- А ты не грозись зря-то.

По осени продали братья-помещики стену на снос, на кирпичи. Пять рублей с тысячи давали рядчики. Но присмотру настоящего не было; возили, считали, как хотели. Мало братья-помещики заработали. Но понравилось. Ишь, сколько строений никчемных без крыш стоят. Все сносите. И запродали. Вон из Богоявленского подводы потянулись.

Живут братья, Федор с Вячеславом, в Лазареве, плоть свою тешат, а вокруг мужики живут, хлеб жуют. Но то ли нет братьям раздолья настоящего, то ли и не раздолья им вовсе надо.

Федор с Вячеславом в крепко топленной комнате сидят. На диванах. Брат на брата смотрят. Давно им скучно, и давно хочет Федор Вячеславу штуку подстроить. И разное говорить брату-ученику своему. Но не то все. И скучно Федору здесь, четвертому сыну железного старика. И не видят никогда они своего отца, ни духа призрака его. И не слышат. Так живут.

- Выпишем, Вяча, Корнута, что ли... А? С нянькой. Скучаешь ты, когда не пьешь.

- Пошел ты...

Вячеслав Федору подражает. И словами, и во всем. Старается.

- Ну, вот что, Вяча. Снимайся. На башню пойдем.

- Опять на башню?

- На башню.

И угождая брату, говорит младший Вячеслав, себя не узнавая:

- Пойдем.

И нужно им было пройти синюю комнату. Никто не жил в синей комнате старого флигеля. И стояла она пустая: в жилые комнаты унесли братья все оттуда. Лишь тахта рваная у стены. Кисло и затхло пахнет ее мочальное нутро, видимое сквозь многие дыры.

Прошли братья. И опять синяя комната показалась им нехорошей.

И Федор подумал:

- А ну ее!

Вячеслав же прошептал:

- Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Вспомнил няньки Домны россказни. Про старика про какого-то давно говаривала.