Семя титана - [3]

Девушка вдруг умолкла и пронзила следователя таким осмысленным взглядом, что тот усомнился насчет её природного блуда.

— И что? — спросил он как можно мягче. — При чем здесь небо?

— А при том, что в этой жизни я не заслужила ясного неба…

2

С тех пор как отец её голой выволок из постели одноклассника и отстегал солдатским ремнем, небо для неё померкло. Это произошло в восьмом классе. С тех пор Инга не помнит ни одного солнечного дня, словно солнце навсегда прекратило свое существование. Но в то майское утро (за два месяца до этого происшествия) небо было ясным. За это Инга может отдать зуб, хотя и проснулась с головной болью и тошнотворной помойкой во рту. Она встала с кровати, подошла к окну, и первое, что произнесла, взглянув на грязное шоссе через пыльное стекло, было: «Боже, как гнусно».

Гнусно, гнусно! Если б её воля, она вообще бы не открывала глаз, чтобы не видеть эти серые улочки, неухоженные девятиэтажки, пыльные киоски, немытые витрины, поломанные лавочки, ободранные кусты, а главное — рожи. Эти сонные, скучные, небритые, озабоченные рожи под вечно свинцовым, вечно беспросветным московским небом. А ведь ей только что снилось солнечное небо и море. Она барахталась в волнах и видела берег с красивой романтичной скалой. Ей всегда снились эта скала и то, как она барахтается в море.

Но пора бы и поторопиться. Воронович капризен, как баба. Старый козел, похотливый пес, вонючая трухлявая обезьяна, которая не имеет привычки ждать и сразу давит на газ, если не видит её на месте.

Юлька уже упорхнула на работу, оставив гору немытой посуды. Значит, кроме душа, косметики и утюжки юбки нужно будет приготовить завтрак. «Ненавижу готовить завтраки» — второе, что произнесла Инга в то утро, и тихо простонала. «Нет, правда, закрыть бы глаза и провалиться куда-нибудь под землю в царство абсолютного небытия или в царство крохотных фей, где туч не существует вообще», — подумала девушка, потому что в ту минуту в комнате снова потемнело. Но когда он заговорил с ней на Чистопрудном бульваре, то вовсю сияло солнце. Это Инга помнит точно, потому что подумала: «Сколько же в жизни (черт бы её побрал!) зависит от того, что над головой».

Она летела, неслась, опаздывала, цокая каблучками и проклиная на своем пути все, потому что яичница подгорела и пришлось отскребать сковородку, затем юбка прилипла к утюгу в самом пикантном месте и пришлось уксусом отпаривать утюг. Наконец, уже за самым порогом оборвался ремешок босоножки. Пришлось влезть в Юлькины туфли, которые тут же начали натирать пятку и свертывать в трубочку пальцы, но главное — туфли совсем не подходили к юбке. Вдобавок голова гудела после вчерашнего «розового крепкого», внутри что-то нехорошо булькало, и все это вызывало такое раздражение, что она готова была вцепиться в рожу первому встречному за один похотливый взгляд.

Но тот тип не возмутил внутри ничего, потому что в его глазах не было похоти, а была рассеянность. И когда девушка пронеслась мимо, то почувствовала, что он оглянулся.

А почему бы нет? Она хороша, длиннонога, голубоглаза и, наконец, натуральная блондинка. К молодым людям, беспардонно пялящимся на нее, она привыкла, но далеко не всех фиксировала в сознании. Откуда-то пришла привычка подмечать холеных мужчин в дорогих костюмах, разъезжающих на «фордах» и джипах. Замечала она и мужиков на «волгах», но уж никак не меньше, ибо со своими данными она тянет только на иномарку. Разумеется, Воронович со своим «москвичом» был исключением.

Итак, попавшийся навстречу молодой человек не вызвал у неё тошноты, хотя и относился к тому типу парней, к которым она не испытывала благосклонности. Поэтому через пару минут он по вполне банальной причине вылетел у неё из головы.

Пруды были не первой свежести, с зеленой густой водой, в которой плавали доски, ящики и бумажные коробки. Ресторан над прудами также был запущен, а нижние стекла выбиты распоясавшимися подростками. Грязными были и скверик, и сидевшие на лавочке кавказцы, кричавшие ей что-то. И подобная эстетика тоже не способствовала безоблачному настроению, а туфелька, натиравшая пятку, формировала лавину первобытной ярости. Было уже восемь минут первого, когда она подлетела к памятнику Грибоедову, перед которым простиралась небольшая площадь, превращенная в рынок. Слева обычно стояли машины, но колымаги Вороновича не было.

Это в его стиле! И чего было рваться? Когда-нибудь она соберется с духом и выскажет в его потную физиономию все. И тогда уйдет навсегда. Навсегда, навсегда! Ведь должно же это когда-нибудь кончиться?

Девушка повертела головой и с удивлением заметила, что симпатичный молодой человек все это время неотступно следовал за ней. Неужели начнет клеить?

Она сделала вид, что ей безразлично, перекинув внимание на выплывавший из-за угла поток машин. Воронович наглел. Сейчас бы развернуться и уйти. И не просто уйти, а уйти насовсем. Но нельзя же так сразу: без слез, без ненависти, не высказав в глаза все, что она о нем думает. Незнакомец подошел сзади и беспардонно заглянул в лицо. Девушка не отвернула головы. Пусть убедится, что зрение его не обманывает. Пусть, наконец, смутится и пройдет мимо, не решившись не только обронить словечко, но даже улыбнуться. Только у самого входа в метро он тоскливо оглянется, вздохнет и канет в лабиринтах движущихся лестниц навсегда. Так уже было тысячу раз.