Семья - [16]

Но Валентин не раздевался.

— Я... уезжаю сегодня... — тихо сказал он, и Галина вдруг все поняла.

Она быстро встала, но не пошла к нему, а как-то сгорбилась, отвернувшись к окну.

— Что ж... Если тебе у нас не нравится, то... пожалуйста... — произнесла она наконец.

А сама вдруг ощутила в сердце холодящую пустоту, лишь в голове билось одно и то же: «Неужели все?! Неужели он так вот и уедет?! Нет, нет, так нельзя, я не хочу, чтобы он уезжал...»

— Эх, Галинка, — шагнул к ней Валентин и вдруг решительно повернул ее к себе. — Мне, конечно, от этого легче не будет, если я уеду. Пойми это. Но и так вот, как сейчас, я не могу. Ну, подумай — на каких правах я живу здесь? Как друг Александра Васильевича? Но даже самые лучшие друзья так долго не задерживаются в доме, где... нет хозяина. Впрочем, все это не то, ты и сама знаешь, что заставляет жить меня здесь... А ты... Или ты боишься решить для себя раз и навсегда — так или не так? Правильно я тебя понял, да!

— А что же... я должна делать? — опустила голову Галина, чувствуя, что это — решительное объяснение и ей нельзя сейчас ни отшучиваться, ни сердиться. Ведь она его действительно любит...

— Ты знаешь, о чем я говорю... — усмехнулся Валентин, не выпуская ее рук. — Одно лишь твое слово — и все будет по-другому.

— Какое слово? — Она знала — какое, но не могла произнести его, ей хотелось, чтобы Валентин спросил еще раз... И он спросил ее; она еле слышно ответила ему согласием, горячий поцелуй Валентина обессилил ее, унес куда-то, и... сначала ей казалось все это продолжением тех памятных снов: так взволнованно забилось ее сердце, но потом, когда он очень крепко обнял ее, ей стало больно, и она заплакала... Нет, нет, она представляла себе все это не так, когда во сне Валентин говорил ей: «Ты уже моя жена!» Тогда было только хорошо и страшно, и сердце билось неизвестно от какой радости, а теперь...

И уже не в силах сдержать резкой боли, она крикнула Валентину:

— Уйди, уходи! Я не хочу так!

Он что-то нежно говорил ей, успокаивал ее, но она твердила одно, отстраняя его:

— Уйди, уйди! Это противно...

Он тяжело усмехнулся, неподвижно глядя на нее, затем собрался на улицу. В дверях повернулся к Галине и сумрачно сказал:

— Значит, ты не любишь меня? Выходит — я ошибся?

Поздно вечером, когда Нина Павловна пришла из школы, Галина лежала в постели.

— Что с тобой? — склонилась она над дочерью. — Ты заболела?

Но Галина закрылась одеялом с головой, а когда мать отвернула одеяло, она заплакала, закрыв лицо руками.

— Рассорились с Валентином? — спросила снова Нина Павловна, отводя ее руки от лица, но, едва поглядев в заплаканные глаза дочери, как-то вдруг все поняла... Поняла и сникла, склонилась над дочерью.

— Что ж, дело ваше, вам и решать... — тихо произнесла она. — А где Валентин?

— Ушел... — всхлипнула Галина и вдруг обняла мать, притянула к себе. — Мне казалось, что я очень любила его, мама... А вот теперь, теперь... Но зачем все это так?

— Дурочка ты моя... Ты и сейчас любишь его, вижу ведь. А куда он ушел?

— Не знаю. Я ему сказала, чтобы он уходил.

Нина Павловна улыбнулась с такой теплотой, что Галина снова прижала ее к себе:

— Мама, а, может, я не люблю его?

— А это тебе лучше знать! — поцеловала дочь Нина Павловна, а выпрямившись, задумчиво сказала: — Дурни вы мои, дурни. И куда все торопитесь? Что ж, теперь не плакать надо, а к вечеру готовиться, пригласить кое-кого...

Валентин вернулся домой ночью, думая, что все спят. Но ни Галина, ни Нина Павловна не спали.

— Иди сюда, Валя, — позвала его Галина, но Нина Павловна опередила ее:

— Нет уж... Сначала он мне нужен, а вы с ним еще наговоритесь ночью. Пойдем-ка, Валентин, ко мне в комнату.

И Валентин понял, что мать все знает и не осуждает. На сердце стало радостно.

Так Валентин был принят в семью Жарченко.

...Утром в школе Галина ждала — все заметят, что она не та. Но никто ничего не сказал ей, никто по-особенному, как ожидала она, к ней не приглядывался, даже Борис Владимирович был, кажется, занят в этот день больше обычного. И, немного разочаровавшись в своих ожиданиях, она с наивной обидой решила, что это, пожалуй, закономерно для людей: поздравлять, когда еще не нужно, и не замечать, когда нужно поздравить...

Прошло еще две недели — начинался апрель.

* * *

...Аркадий чихнул и проснулся. Еще не открывая глаз, ощутил на лице ласковую теплоту. Солнце! Оно силилось влиться в приоткрытые щелки заспанных глаз Аркадия таким обилием тепла и света, что он не выдержал и отвернулся. Но тотчас же торопливо вскочил «Неужели опоздал»? — завихрилось в голове.

— А ты куда спешишь? — вдруг словно со стороны спросил его кто-то. Аркадий облегченно рассмеялся: сегодня выходной, и торопиться совершенно некуда. Но спать уже не хотелось. И лишь сейчас Аркадий почувствовал, что за окном что-то происходит: даже сквозь двойные рамы можно было ощутить этот блестящий тысячами искорок и звенящий всеми оттенками радостных звуков фейерверк весны.

Аркадий вышел на балкон и до боли вдохнул полной грудью свежий весенний воздух. А сам все смотрел и смотрел вокруг...

Талые дороги почернели, на них с шумом и звоном растекаются веселые ручейки. По обочинам, в канавах, куда отовсюду устремляются эти ручейки, набухший снег становится серым, как слежавшаяся грязная вата. Аркадий вбежал в комнату и растолкал спящего на соседней койке Генку.