Семья Рубанюк - [49]

— Скорей гоните его, басурмана.

— Тогда отдадите? — не отставал Михаил.

Петру по душе пришлась жизнерадостная, общительная старуха.

— А что, Анна Афанасьевна, если сюда придут враги, — спросил он, — останетесь или уедете?

— Не придут они сюда, — пренебрежительно ответила Анна Афанасьевна. — Ни в жизнь он не переборет. — И, вздохнув, добавила: — Наш тоже воюет, еще с финской, Сереженька…

Перед вечером она вместе с Любашей вышла за ворота проводить гостей.

— Вы ж, сыночки, не забывайте нас, — дрогнувшим голосом сказала старуха. — Если что не так, извиняйте.

Любаша провожала их почти до самого военного городка. Обратно она побежала, не оглядываясь и не обращая внимания на то, что косы ее расплелись и рассыпались по спине.

Перед тем как войти в ворота, Михаил сказал:

— Эх, Петро, как тяжело на душе! Неужели таким вот придется под вражеским сапогом жить?

— Старуха никогда не покорится.

— Конечно! А Любаша… она ведь совсем молодая, жизни не видела.

Петро промолчал. Вспомнились ему мать с отцом, Оксана. Не скоро он их увидит, не скоро обнимет.

Возле казармы его ожидал расстроенный, взволнованный Федор.

— Куда ты запропастился на весь божий день? — накинулся он на Петра. — Мы уже вещички на машины положили. Через час выезжать.

— Куда?

— Да в лес. Степан уже уехал. Поклон тебе низкий передавал. Его в танкисты забрали.

— Ну и добре, — оживившись, ответил Петро. — Скорей на передовую попадем.

IX

Петра зачислили в пулеметный взвод. Спустя день туда же назначили и Михаила Курбасова.

Об этом побеспокоился лейтенант Людников. Ему поручили командовать ротой, укомплектованной новым пополнением. Вскоре после прибытия полка в лес он увидел Петра и Михаила, с жаром споривших у разобранного «максима».

— Знакомая штука? — коротко спросил он, показав рукой на пулемет.

— В академии стрелял, — ответил Петро, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Не мазал.

— Подтверждаю, — сказал Михаил. — Петро Остапович здорово пулемет знает, — добавил он.

Лейтенант мельком посмотрел на них и перевел взгляд на пулемет.

— Проверим… Стреляете автоматически. После скольких выстрелов будете менять в кожухе охлаждающую жидкость?

Петро наморщил лоб, подумал.

— После тысячи.

— После тысячи? — вмешался Михаил. — По наставлению — после двух тысяч. И то вода не закипит.

Людников печально покачал головой. Привычным движением он вставил замок пулемета и сказал со вздохом:

— Доверь вам сейчас оружие! Не тыщу и не две, а всего-навсего пятьсот. И по наставлению и практически. Вижу, оба здорово знаете.

— Получимся — будем знать, — не смущаясь, сказал Петро. — Очень хочется стать пулеметчиком.

— Вы, видать, люди образованные, — задумчиво сказал Людников. — Сумеете…

— Высшее образование, — скромно сообщил Михаил. — Сумеем.

— Я и говорю: сумеете писарями служить. При штабе спокойнее.

Петро не понял, смеется над ними лейтенант или говорит серьезно.

— Таких, как мы, миллионы идут в армию, — сказал он, вспыхнув. — Так что же, всех в писаря? Нет, это не пройдет!

— У него брат подполковник, — сказал Михаил ни к селу ни к городу, кивнув на Петра.

— Это ни при чем, — ответил Людников, вытирая о траву пальцы, испачканные смазкой.

Однако на Петра он посматривал теперь с большим уважением и о переводе друзей в штаб, на писарские должности, больше не заговаривал.

В полку день и ночь шла напряженная учеба. Километрах в двух от землянок, на истолоченном учебном поле, практиковались в рытье окопов и ходов сообщения, по нескольку раз в день штурмовали опушку соснового леса, учились маскироваться, стрелять, ползать по-пластунски.

Через неделю, глядя на Петра, трудно было подумать, что у него еще недавно были пышные кудри, нежная, по-юношески свежая кожа на щеках. Он остригся, заострившееся лицо его огрубело, словно солнце и ветры дубили его долгие месяцы, Михаил, встречаясь с ним, критически оглядывал его выгоревшую гимнастерку с залубеневшими пятнами пота, красные от пыли и усталости глаза и насмешливо вскрикивал:

— Ну и вояка!

— А ты? На себя посмотри, — беззлобно откликался Петро.

— И я такой же, — охотно соглашался Михаил и весело разглядывал свои покоробленные, непомерно большие ботинки, с густо налипшей на них окопной землей.

Они вскоре привыкли и к своему новому виду и к тяжелому солдатскому труду. Однако настроение у друзей начинало резко ухудшаться. Сообщения по радио становились все тревожнее: после ожесточенных боев советские войска оставили Вильно, Брест, Белосток, Ковно.

В помощники Петру дали Брусникина и узбека Мамеда Тахтасимова.

Несмотря на то, что и по жизненному опыту и по характеру парни были разные, сдружились они быстро.

Первое время Брусникин подшучивал над тем, как Мамед, завидев вражеские самолеты, начинал испуганно вертеть головой, норовил соскользнуть в окоп.

— Чего это, Мамед, глаза у тебя квадратные сделались? — спрашивал он добродушно. — Не бойсь, туда, где Брусникин, фашист кидать побоится. У меня слово такое есть.

Мамед смущенно отмалчивался, старался держаться спокойнее.

Однажды за ужином Брусникин, который решительно не выносил молчания, сказал, явно задирая Тахтасимова:

— А хорошо бы, Мамед, сесть в поезд — и домой? Там ни самолетов, ни окопов. Верно?