Семья Поланецких - [3]

Поланецкий не был ни мизантропом, ни сторонником теории безбрачия. Напротив, он хотел и считал, что должен жениться. Он чувствовал, что время его подошло, и подыскивал себе пару. Этим объяснялось его повышенное внимание к женщинам и особенно к девушкам. И, проведя несколько лет во Франции и Бельгии, связей с замужними женщинами он не искал, разве что с очень уж податливыми. Человек энергичный и деятельный, он полагал, что заводить романы с замужними женщинами могут себе позволить разве бездельники и что вообще волокитство процветает там, где у людей избыток денег, недостаток порядочности и отсутствие занятий, то есть в обществе, где издавна существует имущее сословие, погрязшее в изощренной праздности, а стало быть, и развращенности. Поскольку сам он был занят и любовь для него связывалась прежде всего с мыслью о женитьбе, его как нравственно, так и физически влекли женщины незамужние. Знакомясь с девушкой, он тотчас задавался вопросом: «Может, она?», или «Может, такая вот?» И сейчас из головы у него не выходила панна Плавицкая. Еще раньше от родственницы ее, живущей в Варшаве, он слышал о ней много хорошего и даже трогательного. И перед глазами у него возникло ее спокойное доброе лицо. Вспоминались и ее слегка загорелые, но красивые, с длинными пальцами руки, и голубые глаза, и родимое пятнышко над верхней губой. И голос у нее тоже был приятный. И хотя он упорно повторял себе, что ни на какие уступки не пойдет и добьется своего, его огорчало, что в Кшемень судьба его привела в роли кредитора. «Товар-то хорош, – выражаясь торгашеским языком, говорил он себе, – но не за тем я ехал сюда, так нечего на него и пялиться».

И однако же «пялился» – и даже раздевшись и улегшись, все никак не мог уснуть. Уже запели петухи, в окна заглянул рассвет, а Поланецкому, как крепко ни зажмуривался он, все виделись гладкий лоб панны Плавицкой, родинка над губой, руки, разливающие чай. И в сонном забытьи, которое наконец овладело им, представилось, будто он берет эти руки в свои и притягивает к себе панну Плавицкую. Проснулся он на другой день поздно и, вспомнив девушку опять, подумал: «Так, значит, вот она какая!»

ГЛАВА II

Проснулся он, собственно, разбуженный мальчиком, который принес кофе и взял почистить его платье. Когда он вернулся, Поланецкий спросил, разве в доме не принято к завтраку всем сходиться в столовой.

– Нет, – ответил тот, – барышня встает рано, а старый пан спит допоздна.

– А барышня встала уже?

– Она в костеле.

– Ах, верно, сегодня же воскресенье. А разве барышня не с отцом ездит в костел?

– Нет, она к заутрене ездит, а старый барин – к поздней обедне, а потом еще у ксендза сидит.

– А по воскресеньям что делают господа?

– Дома сидят. К обеду пан Гонтовский приезжает.

Поланецкий помнил Гонтовского толстым, нескладным и угрюмым мальчиком, прозванным им «медвежонком». Отец Гонтовского, рассказывал казачок, лет шесть как помер, молодой барин теперь полновластный хозяин Ялбжикова.

– И каждое воскресенье здесь бывает?

– Иной раз и в будни наведывается, по вечерам.

«Жених!» – промелькнуло в голове у Поланецкого.

– А что, барин уже встал? – спросил он немного погодя.

– Должно, звонил, коли Юзеф к нему пошел.

– Какой Юзеф?

– Камердинер.

– А ты кто?

– Я помощник его.

– Так ступай спроси, когда барин может меня принять.

Казачок вышел и вскоре вернулся.

– Барин велели сказать, что попросят вас, когда оденутся.

С тем он удалился. Поланецкий довольно долго прождал, вернее, проскучал в одиночестве. Когда ждать стало уже невтерпеж, он встал было, решив прогуляться, но вошел тот самый Юзеф и доложил, что старый пан просит его.

Через сени провел он его в комнату на другом конце дома. В первую минуту Поланецкий не узнал Плавицкого. Он помнил его весьма видным мужчиной в расцвете сил, а сейчас перед ним стоял старик со сморщенным, как печеное яблоко, лицом; не молодили его и крашеные усики. Как и черные, с боковым пробором волосы, они указывали лишь, что в нем еще не совсем угас интерес к своей особе.

– Стах! Как поживаешь, дорогой мальчик? – воскликнул Плавицкий, раскрывая объятия, и прибавил, указывая на свой белый жилет: – Поди ко мне!

Он прижал голову Поланецкого к своей груди, которая приподнималась от прерывистого дыхания.

Объятие было долгим, для Поланецкого – даже чересчур.

– Дай на тебя взглянуть, – проговорил наконец старик. – Копия, точная копия Анны! Бедная, дорогая Анна!

Плавицкий всхлипнул и безымянным пальцем притронулся к правому веку, словно желая смахнуть несуществующую слезу.

– Точная копия Анны! – повторил он. – Из всех родных самой преданной, самой расположенной ко мне была твоя мать.

Поланецкий стоял, несколько сконфуженный и одуревший от неожиданного приема и запаха фиксатуара, пудры и разных духов, которыми благоухало лицо, усы и жилет Плавицкого.

– А вы как поживаете, дядюшка? – спросил он наконец, полагая, что это обращение времен его детства больше всего соответствует торжественности момента.

– Как я поживаю? – переспросил Плавицкий. – Да недолго уж осталось мне поживать на этом свете! Недолго! Потому и рад я тебе… По-отечески рад… что вижу тебя в своем доме. И если благословение человека, стоящего на краю могилы, благословение старшего в семье что-нибудь значит в твоих глазах, я тебя благословляю.