Семья Марковиц - [36]

— Как это «обхаживать»? — спросил потрясенный Эд. Ничего подобного он прежде не слышал. Он потрясен тем, что столкнулся со столь колоритным персонажем — с таким голосом, с такими глазами, с белоснежной бородой.

— Именно что обхаживать — он даже не пытался сделать вид, что у него другие цели, — неторопливо объясняет Голдуотер, — однако он никогда не принуждал меня, не заставлял идти дальше, чем я хотел. Он обхаживал меня, как молодой человек обхаживает девушку. Впрочем, он никогда не темнил. Прямо сказал, что обратил пятерых и надеется, что я стану шестым. Все происходило постепенно. Он играл на моем природном любопытстве, например, однажды он сказал: «Я иду на чудесный концерт. Я бы взял тебя с собой, но ты не поймешь». Разумеется, меня это задело. Я настоял, чтобы он взял меня с собой. Концерт оказался мессой. Я опустился на колени и все понял.

— То есть вы хотите сказать, — сухо говорит Маурисио, — что этот человек соблазнил вас перейти в католичество.

— О да! — отвечает Голдуотер. — Он намеренно меня соблазнил. Так оно и было. Но я думаю, такова природа обращения. Я отдался этому душой и телом. Я влюбился в Церковь. Растворился в ней. Мой начальник в «Сирс и Робак» не был заинтересован в том, чтобы я легко увлекся, в том, что бы я быстро обратился. Он настоял на том, чтобы я прошел обучение, чем я и занимался несколько лет, а потом, когда я решил принять сан, он допрашивал меня со всей суровостью. — Брат Маркус смотрит на свои руки, и Эд впервые замечает его перстень — большой серебряный перстень с готическим крестом длиной чуть ли не на полторы фаланги. Серебро потемнело, поэтому поначалу кажется похожим на железо. — Итак, я был его шестым, — говорит Маркус. — Но я помню, что он сказал мне, и за это я всегда буду ему благодарен. Он сказал: «Никогда не забывай своих корней. Никогда не забывай, что ты родился евреем». И я не забыл. Кто-то из вас наверняка сочтет меня вероотступником, но это не так. Как раз наоборот — я сохранил то, что делает меня мной. И никогда не отказывался от своего еврейского имени: я — Маркус Голдуотер.

— Ой! Ой-ей-ей, — выдыхает раввин Лерер. Он содрогается от хохота, все смотрят и глазам не верят. Кажется, будто он под мухой. — Это мне рассказал один человек из нашей общины в Северной Каролине, — тяжело дыша, продолжает он, и глаза его так и сияют. — Один человек, еврей, попал в список тех, кого наметили в спонсоры республиканской партии. Звонит ему девушка и говорит: «Мистер Голдвассер, могу я внести вас в число тех, кто готов сделать взнос?» А он отвечает: «Моя фамилия Голдуотер. Голдуотер, а не Голдвассер. У моего отца была фамилия Голдуотер, у моего деда, олев а-шолем[79], тоже была фамилия Голдуотер!»

— Но в одном вопросе, брат Марк, я с вами категорически не согласен, — говорит раввин, утирая слезы. — Вы не старейший из собравшихся, поскольку мне уже восемьдесят пять. И, будь на то воля Божья, в ноябре исполнится восемьдесят шесть. Я родился в местечке, которое теперь принадлежало бы Румынии — если бы пережило Первую мировую, и если бы то, что от него осталось, пощадили фашисты. Вот она, история. «Если» на «если». Но у меня было чудесное детство и религиозное воспитание — спасибо моим родителям, да будет благословенна их память. У моего отца была лесопилка, поэтому жили мы в достатке. Он прививал нам любовь к учебе, в доме у нас была библиотека, и он сам часто читал там и размышлял. Он много участвовал в жизни синагоги, да и всего местечка. Не было для него большей радости, чем помогать бедным. Однако духовный мир открыла для меня, когда я был еще совсем ребенком, моя дражайшая матушка; помню, как однажды это, пожалуй, самое раннее из моих воспоминаний — она стояла с книгой, озаренная предзакатным светом. «Мама, мама, почему ты стоишь здесь с этой книгой?» — спросил я, как спрашивают все маленькие дети. «Потому что я молюсь, ответила она. — Молюсь Творцу, создавшему наш мир». Я хоть и был мал, но это поразило меня, и с того времени я решил посвятить себя Богу, создавшему этот прекрасный мир.

Эд морщится. Он закрывает глаза и видит всякие картинки. Которые его смущают. Картинки вроде тех, которые висят в общем зале их синагоги в округе Колумбия. Подражатели Шагала с картинками из старой жизни. Женщина в платке у окна. Пара аляповатых подсвечников. Неужели Лерер рассчитывает, что они поверят, будто он вырос на такой вот картинке? Эда от этой мысли подташнивает — потому что он верит. Он представляет Лерера среди этой пестроты, в местечке, где крыши тянутся вверх, а раввины устремляют глаза горе, представляет тонкие хасидские лица, мать Лерера, парящую у окна. Он видит все это, слова Лерера вызывают к жизни эти банальнейшие картинки, и его это бесит. Это при том, что Эд сам вырос на отвратительных литографиях, на картинках из поминальников, при том, что представления его сформировала лавка, где торговали иудаикой, и его культурная память идет от книжек с журнальных столиков.

— Мои родители, — продолжает Лерер, после того, как брат Маркус кивает ему, — увидев, когда мы с братьями пошли в школу, как я люблю учиться, надеялись, что я стану раввином. Так или иначе, но было предрешено, что я стану раввином. Наша фамилия Лерер, что значит «учитель», а назвали меня родители Менахем, что значит «утешитель». Назвали меня, собственно, в честь