Семья Малаволья - [68]

’Нтони ревел, как отлученный от матери теленок, и говорил, что тоже хотел бы умереть; но потом потихоньку снова возвращался в трактир, а ночью, вместо того чтобы итти домой, бродил по дороге, останавливался у дверей домов, смертельно усталый, прислонялся спиной к стене и, чтобы прогнать тоску, вместе с Рокко Спату и Чингьялента принимался петь.

Бедному хозяину ’Нтони так было стыдно, что, в конце концов, он не смел показываться на улице. А внук, наоборот, чтобы избежать проповедей, возвращался домой с мрачным лицом; тут уж с проповедями, как бывало, к нему не подъедешь. Проповеди, сперва тихим голосом, начинал он сам, и во всем оказывалась виноватой его несчастная судьба, которая заставила его родиться в таком положении.

И он ходил отводить душу с аптекарем и с другими того же сорта людьми, у которых находилось времечко, чтобы болтать о проклятой несправедливости, которая на этом свете была во всем; если, например, человек идет к Святоше, чтобы забыть свои горести, его называют пьяницей, а в это время столько других у себя дома напиваются добрым вином, хотя и никакого горя нет у них в голове, и никто не попрекает их и не проповедует им, чтобы шли работать, потому что у них нет никакого дела и они богаты за двоих; а ведь все мы сыновья божии,

равные перед ним, и каждый должен бы получать равную долю.

— У этого парня — талант! — говорил аптекарь дону Сильвестро, и хозяину Чиполла, и всем, кто хотел его слушать.

— Он берет все в целом, с налета, но смысл понимает; не его вина, если он не умеет лучше выражаться, вина правительства, которое держит его в невежестве.

Чтобы развить его, аптекарь давал ему газету «Век» Газету Катании». Но ’Нтони скоро надоело читать; прежде всего потому, что это был труд, и, когда он был в солдатах, его учили читать насильно; но теперь он был волен делать, что хотел и что ему нравилось, и еще он немножко позабыл, как связываются вместе слова в том, что написано. Да и вся эта напечатанная болтовня не приносила ему и сольдо в карман. Какое ему до нее дело? Дон Франко объяснял ’Нтони, почему ему должно было быть до нее дело; а когда по площади проходил дон Микеле, он показывал на него бородищей, подмигивал и вполголоса говорил, что и этот прохаживается здесь ради донны Розолины после того, как узнал, что у донны Розолины есть деньги и она раздает их людям, чтобы женить на себе.

Нужно начинать с того, чтобы убирать всех этих, которые разгуливают в шляпах с галунами. Нужно делать революцию! Вот что нужно делать!

— А что вы мне дадите за то, чтобы я делал революцию?

Дон Франко пожимал тогда плечами и сердито шел толочь в ступе грязную воду; с таким народом, — говорил он — все равно, что воду в ступе толочь! А Пьедипапера, едва ’Нтони поворачивался спиной, добавлял вполголоса: — Если бы он хотел убить дона Микеле, он должен был бы убить его за кое-что другое; потому что дон Микеле хочет у него украсть сестру; но ’Нтони даже хуже свиньи и на содержании у Святоши.

Пьедипапера Терпеть не мог дона Микеле потому, что, когда тот встречался с ним, с Рокко Спату и с Чингьялента, он сурово посматривал на них; поэтому-то Пьедипапера и хотел избавиться от него.

Эти бедные Малаволья дошли до предела человеческого, когда, по милости братца, попали всем на язычок; до такой глубины несчастья упала вся семья Малаволья! Теперь уже все село знало, что дон Микеле прогуливается взад и вперед по Черной улице на зло Цуппиде, которая с веретеном в руках стояла на страже дочери. Между тем дон Микеле, чтобы не терять попусту времени, начал поглядывать на Лию, которая также стала красивой девушкой и за которой некому было смотреть, кроме сестры, красневшей за нее и говорившей:

— Уйдем в дом, Лия. Не годится нам стоять в рях, если мы сироты.

Но Лия была ветреницей, похуже своего брата ’Нтони, и ей нравилось стоять в дверях и показывать платочек с розами, потому что все ей говорили:

— Какая вы красавица в этом платочке, кума Лия! — а дон Микеле пожирал ее глазами.

Бедная Мена, стоя в дверях в ожидании брата, который возвращался домой пьяным, чувствовала себя такой усталой и приниженной, что у нее руки опускались, когда она хотела увести домой сестру, потому что мимо проходил дон Микеле, а Лия отвечала:

— Ты боишься, что он меня съест? Полно, мы никому не нужны с тех пор, как у нас ничего нет. Разве ты не видишь, до чего дошел брат, что он не нужен и собакам? — Если бы ’Нтони был человеком решительным — продолжал говорить Пьедипапера, — он отделался был от этого дона Микеле.

’Нтони же от дона Микеле хотел отделаться по другой причине. Когда Святоша поссорилась с доном Микеле, она стала благоволить к ’Нтони за его приобретенную в солдатах привычку носить шляпу набекрень и покачивать находу плечами, и под стойкой сберегала ему все тарелки с остатками от посетителей, и, то отсюда, то оттуда, наливала ему в стаканчик. Таким манером удерживала она его при трактире таким жирным и упитанным как собака у мясника. К тому же, при нужде, ’Нтони разделывался кулаками с теми неприятными посетителями, которые при расчете придираются, как говорится, — «ищут волоска в яйце», — и, прежде чем уплатить, кричат и ругаются. С завсегдатаями же трактира, напротив, он был приветлив и болтлив и, когда Святоша ходила на исповедь, следил за стойкой. Так что все дружили с ним, точно это было его заведение, за исключением дядюшки Санторо, который косился на него и, между «богородицей» и другой молитвой, — ворчал, что он живет на счет его дочери, точно священник. Святоша отвечала, что хозяйка — она, и это дело ее, если ей угодно, чтобы ’Нтони Малаволья жил на ее счет и жирел, как священник, раз это нравится ей, и никто больше ей не нужен.