Семья Малаволья - [63]

— Послушайте, кум Брази, зачем вы отнимаете у меня покой? Знаю я, что я не для вас! Лучше, чтобы вы не ходили здесь, потому что, чем чаще я вас вижу, тем чаще хочу видеть, и надо мной уже смеются на селе. Цуппида каждый раз бросается к дверям, когда видит, что вы проходите, а потом идет всем рассказывать; лучше бы она смотрела за этой кокеткой — за своей дочкой Барбарой, из-за нее эта улица стала точно площадь, столько она водит за собой народу; а, небось, Цуппида не ходит рассказывать, сколько раз тут проходит дон Микеле, чтобы увидеть у окошка Барбару.

Из-за этой болтовни Брази не уходил больше с улички, с которой его не прогнать бы теперь и палками, и постоянно вертелся там, ничего не делая, задрав кверху нос и раскрыв рот, как Джуфа. Манджакаруббе, со своей стороны, стояла у окна и каждый день меняла шелковые платочки и стеклянные ожерелья, как какая-то королева.

— Она выставляет в окошко все, что у нее есть, — говорила Цуппида, — а этот дурак Брази принимает все за чистую монету и до того одурел, что, придти за ним отец, даже и его не побоялся бы.

— Это рука божия наказывает хозяина Фортунато за гордость, — говорили люди. — Для него в сто раз лучше было бы женить сына на Малаволья, у которой, по крайней мере, было кое-какое приданое, и она не тратила его на платочки и ожерелья.

Мена же, наоборот, и носа не показывала у окна, потому что с тех пор, как умерла ее мать, это было ей не к лицу, и она носила черный платочек; а потом ей приходилось еще заботиться и о малютке, заменять ей мать, и некому было ей помочь в работе по дому, так что ей нужно было ходить и на прачечный плот, и на колодец, и носить мужчинам хлеб, когда они работали на поденщине; теперь она больше уж не была похожа на Святую Агату, как в те времена, когда ее никто не видел и она сидела всегда за ткацким станком. Теперь у нее было мало времени сидеть за ткацким станком.

Дон Микеле, с того дня, как Цуппида с веретеном в руках кричала на галлерейке, что она выколет ему глаза этим веретеном, если он будет еще здесь шататься из-за Барбары, раз десять в день проходил туда и обратно по Черной улице, чтобы показать, что он не боится ни Цуппиды ни ее веретена; а когда он приближался к дому Малаволья, то замедлял шаги и заглядывал внутрь, чтобы увидеть красивых девушек, которые подрастали в доме Малаволья.

Когда вечером мужчины возвращались с моря, дома им было все готово; котелок кипел и стол был накрыт; ню стол был теперь велик для них, и они терялись за ним. Дверь запирали и мирно ужинали. Потом садились в дверях, обняв руками колена, и отдыхали от рабочего дня. По крайней мере, недостатка ни в чем у них не было, и они больше не трогали денег, отложенных на покупку дома. У хозяина ’Нтони все время перед глазами был дом, стоявший тут, совсем близко, с своими закрытыми окнами и с кизилевым деревом, которое свешивалось над дворовой оградой. Маруцце не пришлось умереть в этом доме; он, верно, тоже там не умрет; но деньги вновь начинали накопляться, и молодежь его когда-нибудь вернется туда; вот и Алесси тоже начинал становиться мужчиной и был хорошим внуком, из того же самого теста, что и все Малаволья. Когда они потом выдадут замуж девушек, выкупят дом и будут в состоянии вновь завести собственную лодку, им нечего будет больше желать, и хозяин ’Нтони спокойно закроет тогда глаза.

Нунциата и двоюродная сестра Анна после ужина тоже приходили посидеть рядом на камнях и поболтать с этими бедняжками, которые были тоже одиноки и покинуты, так что казалось, что они из одной семьи. Нунциата чувствовала себя, как дома, и, точно наседка, приводила с собой своих малышей. Сидя с ней рядом, Алесси говорил ей:

— Что, ты закончила сегодня свой холст?

Или:

— В понедельник ты пойдешь собирать виноград у массаро Филиппо? Вот настанет время оливок, и ты всегда сможешь заработать поденно, если даже у тебя не будет ничего для стирки; ты сможешь брать с собой братишку, ему дадут теперь два сольди в день.

Нунциата очень серьезно рассказывала ему все свои планы и опрашивала его совета, и они так рассуждали вдвоем, точно у них уже были седые волосы.

— Они рано научились, потому что видели много горя! — говорил хозяин ’Нтони, — разум приходит с несчастьями.

Алесси, обхватив руками колени, — тоже совсем как его дед, — спрашивал Нунциату:

— Ты пойдешь за меня замуж, когда я буду большой?

— Это еще не к спеху, — отвечала она.

— Конечно, не к спеху, но лучше подумать об этом теперь, чтобы я знал, что мне нужно делать. Сперва нужно выдать замуж Мену и Лию, когда и она вырастет. Лия уже хочет длинных платьев и платочков с розами, а тебе тоже еще надо устроить своих детей. Нужно так сделать, чтобы купить лодку, а при лодке можно будет купить и дом. Деду опять хотелось бы иметь дом у кизилевого дерева, и я тоже был бы рад, потому что так все знаю там, что мог бы ходить с закрытыми глазами, да и ночью носа бы не разбил; и там большой двор для снастей и до моря оттуда два шага. Потом, когда сестры выйдут замуж, дедушка перейдет жить к нам, и мы поместим его в большой комнате с окнами во двор, где много солнца; а, когда он не сможет больше ходить в море, бедный старик, он будет сидеть во дворе возле дверей, а летом у него будет тень, потому что под боком кизилевое дерево. Мы возьмем комнату на огород, хочешь? — и у тебя рядом будет кухня. Так у тебя все будет под рукой, правда? Когда вернется брат ’Нтони, мы эту комнату отдадим ему, а сами переберемся наверх. Тебе только придется спуститься по лесенке, чтобы пройти на кухню или в огород.