Семья Малаволья - [47]

— Ах, святой Франциск Паольский! Ах, благословенный святой Франциск! — кричали оба парня, не зная теперь, что и делать.

Святой Франциск милостивый услышал их, идя в бурю на помощь молящимся ему, и накрыл своим плащом «Благодать» как раз, когда она готова была разбиться, как ореховая скорлупка, о «Голубиную скалу», под таможенной сторожкой. Лодка прыгнула на скалу, как молодая лошадка, и застряла на ней носом вниз.

— Смелей! смелей! — кричала им с берега стража и бежала с фонарями, чтобы бросить им канаты. — Мы тут! Бодритесь!

Наконец один из канатов упал поперек «Благодати», задрожавшей, как лист, и ударил ’Нтони прямо в лицо, хуже удара хлыстом, но теперь удар этот был ему приятнее ласки.

— Ко мне! Ко мне! — закричал он, схватив канат, который быстро убегал и готов был выскользнуть из рук. Алесси изо всех сил тоже вцепился в него, и так им удалось закрутить его два или три раза на поперечине руля, и таможенные стражники вытащили их на берег.

Хозяин ’Нтони, однако, не подавал никаких признаков жизни и, когда приблизили фонарь, оказалось, что все лицо его выпачкано кровью, так что все решили, что он мертв, и внуки рвали на себе волосы. Но часа два спустя прибежали дон Микеле, Рокко Спату, Ванни Пиццуто и все бездельники, сидевшие в трактире когда пришла весть, и холодной водой и растиранием заставили его открыть глаза. Бедный старик, узнав, где он находится и что нужно меньше часа, чтобы добраться до Треццы, сказал, чтобы его отнесли домой, положив на лестницу.

Маруцца, Мена и соседки, кричавшие на площади и колотившие себя в грудь, увидели, как он возвращается, лежа на лестнице и с лицом бледным, как у покойника.

— Ничего, ничего! — успокаивал дон Микеле, шедший впереди толпы, — это пустое дело! — и побежал к аптекарю за «уксусом шести разбойников».

Дон Франко явился собственной персоной, держа бутылочку обеими руками, и на Черную улицу прибежали и Пьедипапера, и кума Грация, Цуппидо, хозяин Чиполла и все соседи, потому что в таких случаях ставится крест на всяких ссорах. Пришла и Сова, которая всегда являлась туда, где собиралась толпа, если только слышала в деревне шум и гам, все равно — ночью или днем, как будто она никогда больше не смыкала глаз и вечно ожидала возвращения своего сына Менико. И народ собирался в уличке перед домом Малаволья, точно там был покойник, так что двоюродной сестре Анне приходилось всем закрывать перед сом дверь.

— Впустите меня! — кричала прибежавшая полуодетой Нунциата, стуча кулаками в дверь, — я хочу видеть, что случилось с кумой Маруццой!

— Тогда незачем было нас посылать за лестницей, если потом не впускают в дом посмотреть, что там такое! — шумел сын Совы.

Цуппида и Манджакаруббе забыли про то, как бранились между собой, и болтали перед дверью, спрятав руки под передники.

— Уж такое это ремесло, и кончается оно тем, что и шкуру свою там оставляют. Кто выдает свою дочь за рыбака, — говорила Цуппида, — тому не сегодня-завтра придется взять ее к себе назад в дом вдовой, да еще в придачу с сиротами, и, если бы не дон Микеле, от Малаволья этой ночью не осталось бы и следа. Лучше всего жить так, как те, которые ничего не делают, а так же точно зарабатывают, как дон Микеле, например. Он жирнее и здоровее каноника, одевается всегда в сукно, объедает полсела и все к нему подлизываются; даже аптекарь, который хотел съесть короля, низко ломает перед ним свою черную шляпищу.

— Это пустяки, — вышел сказать дон Франко, — мы ему сделали перевязку. Но, если не будет лихорадки, он помрет.

Пьедипапера тоже хотел пойти посмотреть, потому что был своим человеком, хотели посмотреть и хозяин Фортунато, и те, кому удалось войти, работая локтями.

— Лицо мне совсем не нравится! — поучительно говорил хозяин Чиполла, покачивая головой, — как вы себя чувствуете, кум ’Нтони?

— Поэтому-то хозяин Фортунато и не хотел женить сына на Святой Агате, — говорила между тем Цуппида, которую не впустили в дом. — У него тонкий нюх, у этого мужика!

А Оса прибавляла:

— «Добро в море у кого — тот совсем без всего». Нужно иметь землю на солнышке, вот что нужно.

— Что за черная ночь настала для Малаволья! — восклицала кума Пьедипапера.

— Вы заметили, что все несчастья в этом доме случаются ночью? — сказал хозяин Чиполла, выходя из дома с доном Франко и кумом Тино.

— И все это, чтобы заработать кусок хлеба, бедняжки! — добавила кума Грация.

В течение двух или трех дней хозяин ’Нтони находился больше по ту, чем по эту сторону. Лихорадка пришла, как и говорил аптекарь, но пришла такая сильная, что чуть не унесла больного. Бедняга даже не жаловался более, лежа в своем уголке с перевязанным лицом и длинной бородой. У него была только сильная жажда и, когда Мена или Длинная давали ему пить, он схватывал стакан дрожащими руками, точно его хотели у него отнять.

Дон Чиччо приходил утром и лечил больного: щупал пульс, смотрел язык и уходил, качая головой.

Одну ночь, после того как дон Чиччо особенно сильно качал головой, даже оставили гореть свечу; Длинная поставила рядом изображение мадонны и читала молитвы перед кроватью больного, который не дышал больше и даже не просил воды, и никто не ложился, так что Лия чуть не вывихнула себе от зевоты челюсти, так ей хотелось спать. В доме была зловещая тишина, так что от проезжавших по улице повозок плясали на столе стаканы и вздрагивали сидевшие возле больного; так прошел целый день, и соседки стояли у порога, разговаривали между собой шопотом и тщетно заглядывали в дверь, чтобы посмотреть, что происходит. К вечеру хозяин ’Нтони пожелал увидеть всех своих, каждого по отдельности, глаза у него погасли, и он спрашивал, что сказал врач. ’Нтони стоял у изголовья и плакал, как мальчик, потому что сердце у него было доброе, у этого парня.