Семья Карновских - [115]

— Ну, Егор, я все еще тебе не нравлюсь? — спрашивала она наполовину в шутку, наполовину всерьез. Этл не забыла, как он сказал, что она ему не нравится, потому что он не любит черных.

Женственность била в ней ключом, у Егора кровь закипала от каждого прикосновения веселой, жизнерадостной девушки, но он продолжал демонстрировать ей свое пренебрежение. Он видел насмешку в ее озорных черных глазах. Но больше всего он боялся за свою речь, а чем больше боялся, тем больше она его подводила. Язык костенел во рту, горло сжималось. Он не мог выговорить ни слова. Егор неделями помнил горячие прикосновения кузины, по ночам мечтал о ней, обнимал и целовал ее в своих фантазиях, но терялся, когда она приходила. Она прижималась к нему, брала его за руку, а его ладони тут же начинали потеть, и он прятал руки в карманы. Этл смеялась. Она говорила, что у него прекрасные голубые глаза, они так нравятся ей, потому что у нее самой глаза черные, и еще говорила, что он надутый немчик, дурак и болван — слова, которые она слышала от матери. И вдруг опять хватала его за руку и тянула танцевать. Егор вырывался. Рядом с быстрой, проворной Этл он выглядел особенно неуклюжим. Ее ножки порхали по полу, а Егор боялся на них наступить, а то и вовсе упасть. Привычный страх, что над ним снова будут смеяться, сковывал его тело, на лбу выступал холодный пот.

— Отстань, — грубил он, чтобы скрыть замешательство.

Этл бросала Егора и подбегала к доктору Карновскому:

— Доктор, хоть вы-то мне не откажете?

— Что на тебя нашло? — улыбался Карновский, но вставал и начинал с ней вальсировать, как когда-то в салоне Мозеров.

Этл клала руку ему на плечо и старательно повторяла его движения.

— Вот, смотри на отца и учись, — наставляла она Егора.

А Егор завидовал отцовскому умению обращаться с женщинами. Но сильнее зависти была ревность, и он убегал к себе в комнату и запирал дверь, чтобы не видеть ту, к которой он тянулся и не решался приблизиться, чтобы не видеть отца, который превращал его в ничтожество одним своим видом. Егор думал о своих нелепых выходках и злился на себя. Он понимал, что сам выставляет себя дураком, мучился из-за этого и наслаждался мучениями. Он потерял последнюю надежду найти себя в новой жизни.

Он знал, что сам в этом виноват. Он был худшим человеком в мире, потому что мучил себя и других. Ему было противно смотреться в зеркало, даже собственная внешность вызывала в нем отвращение. Он ругал себя последними словами. Мать заходила в комнату, гладила его по лицу, ерошила волосы, но он отказывался принимать ее ласки, хоть и желал их.

— Не надо, — просил он.

— Что с тобой, Егор? — не понимала Тереза. — Ты меня больше не любишь?

— Люблю. Но все равно не надо, — отвечал Егор и высказывал все, что думал о себе и своей пропащей жизни.

У Терезы слезы выступали на глазах.

— Глупенький мой, — утешала она его, — ты будешь счастлив, у тебя вся жизнь впереди.

Егор качал головой:

— Вы, кто старше, все так говорите, но быть молодым — не счастье, а мучение. Вы не понимаете меня, никто меня не понимает. Я как мышь в мышеловке, мне не вырваться, а никто этого не видит. Никто.

— Ну, скажи, что для тебя сделать?

— Никто ничего не может сделать, — отвечал Егор. — Только и осталось, что руки на себя наложить. Не хочу быть обузой ни для себя, ни для других.

Тереза больше не могла сдерживать слез, и они катились по щекам. Егор видел, но продолжал говорить, ему хотелось видеть, что мать его жалеет. Значит, он не одинок, есть человек, которому он дорог и нужен. Ему становилось жаль себя. Зачем же он себя мучает? Ведь он ни в чем не виноват, в его бедах виноваты другие. Особенно отец и его семья, все из-за них. Так говорил его наставник дядя Гуго, и газеты, и книги, и радио. Даже сами евреи об этом пишут.

Егор обожал читать, что пишут о себе еврейские самоненавистники, ему нравилось, как они описывают собственную ущербность. Читая их, он оправдывал себя и мстил отцу. Конечно, это все он, отец. Это он притащил его сюда, столкнул с людьми, которых Егор терпеть не может. Ему отвратительны их вид, и речь, и манеры, и вся их жизнь.

Мысль, что во всем виноваты отец и его раса, облегчала страдания Егора. Ненависть к себе сменялась жалостью. И мать тоже было жаль, она страдает ни за что. Отец влез в ее жизнь, влез в семью Гольбек, чистую и незапятнанную, оторвал мать от родных, от страны и языка и притащил сюда, к чужим, равнодушным людям.

— Мама, зачем ты это сделала? — спрашивал он неизвестно который раз. — Зачем ты вышла за него?

Тереза не могла этого слышать.

— Егор, не смей так говорить!

— Я ненавижу его, — повторял Егор. — И он меня тоже ненавидит.

Тереза зажимала ладонями уши:

— Не болтай глупостей. Папа любит тебя больше всего на свете.

— Он ненавидит меня, а я его, — стоял Егор на своем. — Так будет всегда, это в крови, ничего не поделаешь.

Он садился на пол у ног матери и целовал ее руки.

— Мамочка, любимая, — просил он, — поехали домой.

Терезе очень не хотелось напоминать Егору, какой позор он там перенес, но она была вынуждена это сделать.

— Как ты можешь просить об этом после того, что ты там пережил? — твердит она.