Семья Карновских - [111]

Доктор Карновский, зная о страхе сына, изо всех сил старался свести его с людьми. Как опытный врач, он знал, что инфекционная болезнь часто излечивается тем, что в организм вводятся бациллы, которые ее вызывают, и пытался вылечить сына тем, что порождало в нем страх. Карновский упрямо подталкивал Егора к новой жизни, а Егор столь же упрямо сопротивлялся отцу и прятался в угол, как червяк в землю.

Сначала Карновский пытался добиться своего добром. Он расшибался, стараясь сделать все, чтобы сыну было хорошо в новой стране, чтобы он почувствовал вкус к жизни. Он водил его на аттракционы и в парки, гулял с ним по красивым улицам и берегам Гудзона, чтобы показать Егору, как прекрасен город, где они поселились. Ранним утром он поднимал сына с постели, не обращая внимания на его недовольство, и брал с собой на прогулку или увозил на побережье. Егор отворачивался к стене и натягивал одеяло на голову.

— Вставай, соня, посмотри, какой чудный день сегодня, — уговаривал отец.

— Мне-то что? Я плохо себя чувствую, — отвечал Егор из-под одеяла.

— Егор, мы лодку возьмем.

Егор на минуту задумывался. Он обожал кататься на лодке. Но удовольствие от препирательств с отцом, виновником его несчастий, было сильнее.

— Я всю ночь уснуть не мог, шумно в этом чертовом городе, — ворчал Егор. — Дай поспать.

Именно потому, что отец пытался привить ему любовь к Нью-Йорку, Егор называл его не иначе как чертовым городом и проклинал на чем свет стоит.

Он хуже, чем родители, переносил уличный шум и тесноту их жилища. Вместо того чтобы привыкать к новой жизни, он ненавидел ее с каждым днем все сильнее. И чем больше он злился, тем больше мучился. По ночам он страдал от малейшего шума, малейшего шороха. Он просыпался от звука проехавшей машины, вставал, шел в спальню родителей и высказывал им все, что думал о городе, в который они его привезли.

— Черт бы его взял, — ругался он. — Я в этом проклятом городе с ума сойду.

Доктор Карновский пытался убедить сына:

— Послушай, город под тебя не переделается, значит, надо самому переделаться под него. Рассуждай логически.

Егор не собирался этого делать, отцовские призывы рассуждать логически выводили его из себя. Возразить отцу было нечего, но это-то как раз и злило больше всего.

— Вечно ты со своей логикой, — ворчал он.

Видя, что логика не помогает, Тереза пробовала мягко уговорить сына:

— Малыш, будь благоразумен. Мы ведь не по своей воле тут оказались. Ты же понимаешь.

— Не хочу я быть благоразумным, — злился Егор.

Он поздно засыпал и вставал за полдень, в пижаме бродил по квартире, растрепанный и вялый, или лежал в кровати и пытался поймать по радио новости из Германии. Оказалось, что он совершенно не понимает английского языка, который он так усердно изучал до отъезда. Поэтому он не мог слушать ни американских дикторов, ни певцов, ни комических актеров. У всех у них была одна цель: вывести его из себя бессмысленными выкриками и дурацким хохотом. Он часами крутил колесико приемника, пока не удавалось поймать «оттуда» что-нибудь родное и понятное. Еще больше, чем английского языка, он боялся улицы. Егор мог целый день просидеть у окна, наблюдая, как мальчишки и девчонки носятся, орут, играют, но не решался к ним выйти. У матери сердце разрывалось, когда он так сидел, она уговаривала его пойти погулять с ними. Он ее не слушал. Отец твердил, что бояться нечего, мальчишки здесь не такие, как «там». Егор приходил в ярость.

— Кто боится? — кричал он. — Я боюсь?!

Но на самом деле он не мог избавиться от давнего страха, что над ним будут смеяться. Стоило Егору услышать чей-нибудь смех, как ему сразу казалось, что смеются над ним. А из-за страха, что его обидят, он заранее ненавидел тех, кто мог это сделать. Он видел врагов во всех подряд.

Поняв, что добром ничего не добьешься, доктор Карновский попытался применить строгость. Он чуть ли не силой выгнал сына на улицу. Егору пришлось подчиниться. Он ступал осторожно, будто впервые в жизни надел коньки и вышел на лед. Он не был уверен в своем английском и поэтому начинал шепелявить при первых же словах. Даже сыновья дяди Гарри понимали его искусственный язык с сильным немецким акцентом лучше, чем ребята на улице. В штопаных свитерах с номерами на спине, рубашках, выбившихся из штанов, и даже вообще без рубашек, они бросали мяч и орали во всю глотку, им некогда было слушать, что там бормочет этот чистюля, который потерянно ходит вокруг.

— Эй, хватай мячик, кидай сюда! — крикнули ему, когда мяч подкатился к его ногам.

Всего-то и надо было поднять мяч и бросить обратно, и Егора тут же приняли бы в игру. Но он не понял отрывистых, быстрых слов, которых не было в учебниках, и переспросил заученной фразой:

— I beg your pardon, sir?[49]

Услышав такое обращение, мальчишки схватились за животы от хохота.

— Кацен-Яммер! — крикнул один, вспомнив имя персонажа из комиксов. — Зауэркраут![50]

Егор как ошпаренный бросился домой.

Случилось то, чего он больше всего боялся: его подняли на смех. После этого ему стало страшно даже просто пройти мимо мальчишек в штопаных свитерах. Он с завистью смотрел, как они играют, бегают за мячом, кричат и смеются. И, как всегда, убеждал себя, что это не зависть, а благородное презрение. Он радовался, когда кто-нибудь из них вдруг падал на асфальт или промахивался в броске.