Семнадцать лет в советских лагерях - [5]

Я с трудом нашла слова для ответа. Алексей объяснил мне, что стихотворение мадам Кестер было злобным антисоветским сочинением. Мой муж до смерти боялся подобных историй, опасаясь скомпрометировать себя, поэтому он мог бы замять это дело, если бы поэтессе не пришла в голову безумная мысль послать свое сочинение в полпредство на рю Гренель. Сегодня я все еще спрашиваю себя: что побудило ее пойти на этот шаг? Как бы там ни было, события быстро приняли дурной оборот, и у прежних знакомых мадам Кестер начались серьезные неприятности. Так, моего бывшего поклонника инженера Фрадкина срочно вызвали в Москву; безликой мадам Крыленко также было предписано вернуться в СССР. Но она, должно быть, догадывалась о грозившей ей участи. Однажды они с мужем[7] вышли из полпредства, и никто из русских не смог их задержать. Я узнала впоследствии, что в отместку брат мадам Крыленко, в то время генеральный прокурор[8], был отстранен от должности. Трефилов был в ярости. Он взял с меня слово порвать всякие отношения с мадам Кестер, и в июне 1926 года мы переехали на рю Лекок. Я с грустью вспоминала о своих бывших друзьях и особенно об Ольге, c которой мне больше не суждено было увидеться. Я знаю, что сейчас она живет в Канаде и вышла там замуж.

Я была слишком юной, чтобы изводить себя ненужными сожалениями, и настолько влюблена в Алексея, что соглашалась с ним во всем. Не настало еще то время, когда я начала задавать себе вопросы. С другой стороны, мне хватало личных забот, и я не слишком беспокоилась о том, что нас с Алексеем не касалось напрямую. К тому же я была беременна, и мы с мужем часами обсуждали наше будущее и будущее нашего сына – мы не сомневались в том, что наш первый ребенок непременно будет мальчиком. Мой сын появился на свет 28 января 1927 года. Он родился в семье, уверенной в завтрашнем дне. Мы назвали его Жоржем. Алексей воспротивился крещению ребенка, и это обидело меня даже больше, чем отказ от венчания. Моя семья испокон веков была католической, и я восстала против такого решения, посчитав его несправедливым. Трефилов же высмеял меня, назвав это предрассудками, и не уступил. Это был наш первый настоящий конфликт, но Алексей постарался, чтобы я о нем забыла, – удвоил свою нежность ко мне и нашему малышу. Некоторые сослуживцы мужа прислали нам поздравления, но подарки я получила только от своей семьи. Моя матушка, приехав из Мон-де-Марсана, естественно, нашла нашего сына лучшим ребенком на свете. К сожалению, заниматься воспитанием Жоржа в Париже было практически невозможно, поэтому мы доверили его моей сестре Жанне: она жила в Оше и была счастлива нянчиться с племянником.

Я больше не работала в переплетной мастерской на рю Пантеон, но, так как жалованья Алексея нам не хватало, он устроил меня телефонисткой в советское торгпредство. Новое занятие пришлось мне по душе. Однако, к моему большому удивлению, сослуживицы – жены французских коммунистов – отнеслись ко мне весьма холодно. Я приступила к работе в сентябре 1927 года и, несмотря на все свои старания, так и не смогла сблизиться ни с одной из них. Кажется, они мне завидовали. Поскольку мой муж работал в полпредстве, они, должно быть, полагали, что меня специально устроили сюда шпионить, и держались молчаливо, опасаясь потерять работу. Когда три года спустя я уезжала в Россию, они не скрывали своего облегчения.

Мы с Трефиловым работали так же, как и мелкие французские служащие, и наслаждались обществом друг друга, но самой большой радостью для меня было читать письма о Жорже от сестры Жанны. Отъезд в Россию становился событием все менее и менее вероятным, и, должна сказать, я не жалела об этом. Алексей же, напротив, жаловался на то, что не может повидать родных. Мне не в чем было упрекнуть мужа, но с каждым днем атмосфера вокруг меня становилось все более и более удушливой. Во мне крепло убеждение, что у нас с Алексеем никогда не будет того единства взглядов, какое я встречала у своих соотечественников. Меня шокировали сотни разных мелочей, но я не могла объяснить себе причину своего раздражения. Вероятнее всего, дело было в том, что я не понимала язык, на котором говорил Трефилов, а ему часто стоило большого труда передать свои чувства на моем языке; кроме того, я усиленно пыталась донести до него свои взгляды на те или иные вопросы. Если для выражения нежности достаточно ограниченного набора слов, то совершенно иное дело – обсуждение важных вопросов. Пока мы были влюбленными молодоженами, Алексей пытался обучать меня русскому языку, но то ли из-за того, что ему не хватало педагогических навыков, то ли потому, что я сопротивлялась обучению, мне не удавалось освоить чрезвычайно трудное русское произношение. Что касается грамматики, то она казалась лабиринтом, где я сразу и окончательно терялась. Друзья мужа старались в моем присутствии говорить по-французски, но стоило мне отвернуться, как они переходили на русский, и я сходила с ума, пытаясь понять, о чем они говорят.

Так протекала наша жизнь, в целом довольно безрадостная и серая, и временами мне трудно было признаться себе в том, что мое счастье, возможно, было не таким полным, каким я представляла его вначале. Единственным временем, когда мы по-настоящему могли отдохнуть, был наш совместный отпуск. Сначала мы ехали в Мон-де-Марсан, чтобы провести несколько дней с матушкой, а затем в Ош, к сестре Жанне. Только тогда у нас была возможность побыть с нашим ребенком. С каждым возвращением в Париж я испытывала привычную боль: зачем заводить детей, если ты не можешь видеть, как они растут? Сидя в вагоне поезда, направлявшегося в столицу, я размышляла о том, что не смогу позволить себе завести еще детей до тех пор, пока не улучшится наше материальное положение.