Семнадцать лет в советских лагерях - [29]
7 ноября в СССР отмечалась двадцатая годовщина революции. В нашей камере царили спокойствие и тишина. Никто не испытывал желания разговаривать. Каждый думал о тех, с кем его разлучили. Многие сидели, опершись локтями о стол и обхватив лицо руками. Я думала о Жорже. Он не знает о моем аресте. Что он сейчас делает? Я не знала, который час, но по струйке света, просочившейся в нашу камеру, поняла, что уже утро. Очевидно, Жорж пошел с отцом на демонстрацию, на Красную площадь, чтобы приветствовать Сталина, этого палача!
Что случилось с моей дорогой Любой? Я вспоминала, как раньше она приходила к нам с Николаем на праздники. Она должна была зайти ко мне 6 ноября. Вероятно, Люба услышит о моем аресте и будет сильно огорчена. Она знает, что может мне доверять: меня никогда здесь не заставят признаться в том, что она моя лучшая подруга. Мы с Мацокиным познакомились с ней вскоре после того, как вселились в нашу комнату. Николай хотел установить телефон, но для этого нужно было раздобыть телефонный аппарат и найти свободный телефонный номер. Он поместил объявление в газете, и спустя несколько дней к нам явилась высокая молодая блондинка. Она представилась Любой Сазоновой и предложила нам свой телефон и телефонный номер.
Вскоре мы с Любой стали близкими подругами. Мы всегда ходили вместе в кино, а летом гуляли в парке «Сокольники». Люба жила вместе с девятилетней дочкой и матерью-инвалидом в однокомнатной квартире с кухней. Она служила секретаршей в каком-то планово-техническом управлении на Преображенской улице. Однажды вечером, летом 1936 года, Люба пришла к нам обедать и выглядела очень обеспокоенной. За кофе она рассказала Николаю, что на прошлой неделе в учреждении, где она работала, арестовали сто двадцать инженеров и некоторое количество служащих. Последним был ее непосредственный начальник. Она призналась нам:
– Я боюсь… не столько за себя, сколько за маму и дочь… Николай Петрович, если меня арестуют, прошу вас, помогайте моей маме, пока ребенка не заберут в детдом.
Я попыталась, как могла, ее успокоить, но она и слышать ничего не хотела. С того момента, как после процесса над Рамзиным арестовали ее мужа, молодого инженера, Люба была уверена, что скоро сама окажется в тюрьме. Арест начальника, казалось, говорил о том, что пришел ее черед идти по стопам мужа (его посадили в 1931 году, и с тех с тех пор от него не было никаких вестей).
В то раннее утро 7 ноября я думала о том, что Люба ошибалась: под угрозой оказалась не она, а мы с Николаем. Я констатировала это без горечи: у моего Жоржа были отец и мачеха, а в случае ареста Любы ее дочь и мама остались бы без поддержки. Боже, храни мою дорогую Любу!
8 ноября в нашей камере появилось странное существо. Это была женщина, литовка, настолько маленького роста, что ее можно было принять за карлицу. Она рассказала нам, что ее муж, шофер по фамилии Каплан[61], в 1917 году спас Ленина в Петрозаводске. В то время Ленин занимался пропагандой на Шепиловском заводе, но внезапно что-то пошло не так, и ему пришлось срочно оттуда бежать. Он наверняка был бы схвачен своими преследователями, если бы не увидел автомобиль Каплана. Каплан тогда был шофером директора завода. Ленин вскочил в авто и приказал ему:
– Поезжайте как можно быстрее!
Автомобиль рванул с места, и таким образом Ленин избежал больших неприятностей. После победы революции Ленин в знак признательности выдал своему спасителю «охранную грамоту» и назначил ему пенсию. Каплан и его жена были простыми людьми, но очень работящими. На свои сбережения они построили домик, провели электричество и стали заниматься разведением американских кур. В 1937 году Ежов, проигнорировав подписанную Лениным «охранную грамоту», объявил Каплана врагом народа и конфисковал все его имущество в пользу государства[62].
Через несколько минут в нашу камеру ввели еще одну женщину лет пятидесяти-шестидесяти с совершенно изможденным лицом; она выглядела испуганной и старалась держаться в стороне. Я заговорила с ней и узнала, что она – жена высокопоставленного военачальника Турникова. Новенькая рассказала, что ее муж тоже арестован; она опасалась, что это расстроит помолвку ее дочери с приемным сыном Ворошилова. Турникова пробыла с нами всего несколько часов, но позже я встретила ее еще раз.
Мое внимание привлекла хорошенькая молодая женщина лет двадцати с ярко выраженными азиатскими чертами лица. Она была женой Казарина, офицера НКВД и ближайшего соратника Ягоды. Ее мужа судили в те же дни, что и его начальника, а затем расстреляли.
Так тянулось время, мы делились друг с другом своими невзгодами. В нашей камере собрались представители всех слоев общества, коммунисты и антикоммунисты. Никто не мог спрятаться от произвола деспота, чье кровавое безумие превратило СССР в гигантскую тюрьму, где уничтожают всех, кого подозревают в малейшем сопротивлении воле тирана.
10 ноября в два часа ночи меня разбудили надзиратели. Мне велели надеть пальто и вывели из камеры. Один из них, державший в руке связку ключей, шел передо мной, другой – позади. Мы спустились по довольно крутой лестнице, затем пошли по коридору такой же ширины, что и лестница, затем еще один коридор… вскоре я потеряла им счет, мне казалось, этот переход длится бесконечно. Тюремщик, шедший впереди, на каждом повороте ударял связкой ключей, чтобы сообщить о нашем продвижении. Наконец мы вышли в довольно широкий коридор, пол которого был покрыт ковром, заглушавшим шаги. Слева я увидела высокие незарешеченные окна, а справа – целый ряд массивных деревянных дверей с медными решетками на окошках. Вероятно, это были камеры для особо важных заключенных. Мы прошли через стеклянную дверь и по красивой лестнице спустились в просторный зал на первом этаже. В стене зала находилось небольшое закрытое окошко. Тюремщик нажал на кнопку, и оттуда вылезла картонная карточка с обозначением времени прихода и ухода, даты и места для подписи. По завершении этих формальностей, конвоир втолкнул меня в кабинет 18, где стояли только стол и два прикрученных к полу стула. На стенах ничего не было. Привинченная к столу лампа освещала человека с монгольскими чертами лица
