Семнадцать лет в советских лагерях - [16]

В октябре мы вернулись в Москву.

В то время руководство страны, испытывая большой дефицит в иностранной валюте, вновь открыло магазины, где продавалось все что угодно, но за золото, драгоценные камни, бижутерию, дорогие меха[27]. Так образовался гигантский рынок, управляемый и контролируемый государством. Чтобы купить еду, москвичи распродавали последнее, что им удалось сохранить. Это продолжалось до 1935 года. У дверей таких магазинов можно было увидеть, как взрослые люди и старики плакали от стыда, продавая семейные реликвии ради возможности купить сахар, мясо или чай. Некоторые, не выдержав, уходили, когда наступала очередь предъявлять то, что они принесли с собой на продажу, но неизбежно возвращались, не в силах сопротивляться постоянному чувству голода.

Несмотря на нормирование продуктов, которое ужесточалось с каждым днем, снабжение Москвы продовольствием становилась все хуже и хуже. До отъезда в Каширу я постоянно боялась, что не смогу прокормить сына[28]. Правительство распустило слух, что дефицит продовольствия вызван не ошибками и нерадивостью чиновников, а отсутствием гражданской сознательности крестьян, прятавших зерно вместо того, чтобы отдать его официальным сборщикам. Поэтому было решено, что члены партии, при поддержке ГПУ, будут проводить обыски в избах. Разумеется, Трефилова назначили в одну из этих банд. Он уехал в феврале 1932 года, я отказалась ехать с ним. С меня было достаточно, я испытывала лишь одно желание – вернуться во Францию с моим сыном.

Очередь перед открытием Торгсина. Москва, 1932. РГАКФД

Никогда не забуду, какое плачевное зрелище представляли собой одетые в рубище крестьяне – крестьяне, которые якобы прятали у себя продовольствие! – они просили милостыню на московских улицах, потому что не имели права получать еду по карточкам. Они приносили с собой тщательно припрятанное яйцо или стакан молока и пытались обменять их на хлеб. Порой мне случалось соглашаться на этот обмен ради удовольствия выпить немного молока или съесть яйцо.

Алексей вернулся в апреле довольный собой и своей партийной работой. У меня уже не было сил ссориться с ним – я понимала, что это совершенно бессмысленно. Я просто объявила ему о своем желании развестись и вернуться на родину с Жоржем. Мой муж не был вспыльчивым человеком, а может быть, многолетняя жесткая партийная дисциплина сделала его более покладистым. Он лишь пожал плечами и произнес:

– Ты хочешь развестись? Отлично! Но я не понимаю, как ты сможешь выжить в Москве без меня. Надеюсь, голод заставит тебя вернуться. Что касается Жоржа, то о том, чтобы он уехал с тобой, не может быть и речи. Мой сын никогда не будет расти в капиталистической стране. Я его отец и хочу воспитать его в своей идеологии.

Крестьяне, обменявшие молоко на хлеб, возвращаются из Москвы домой. Москва, 1929. РГАКФД

Но меня не так-то просто было сломить, и Алексей отлично это понимал – он изучил меня достаточно хорошо за те шесть лет, что мы были женаты. Я настаивала на разводе и получила его 9 апреля 1932 года. Закон признавал за мной право жить с сыном и обязывал Алексея выплачивать пятнадцать процентов от заработка до тех пор, пока Жоржу не исполнится восемнадцать лет. Разумеется, Трефилову пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Он отомстил мне, запретив вывозить сына за пределы России. Если я не хотела потерять сына, то должна была остаться в СССР. Скрепя сердце, я вынуждена была уступить.

Через несколько дней после того, как мы расстались, Алексей съехал с нашей квартиры и вернулся к своим теткам. Спустя несколько дней он пришел ко мне с просьбой: учитывая трудности с продуктами и то, что на семьдесят пять рублей в месяц я едва могла прокормить себя и Жоржа, разрешить ему отправить мальчика в Каширу, где тот будет находиться на свежем воздухе и пить столь необходимое ему молоко. Проявив слабость и согласившись, я оказалась одна в городе, плохо владея языком и понимая лишь половину из того, что мне говорили, практически без денег и, главное, без работы.

Но даже в самые трудные моменты мне всегда подворачивался шанс преодолеть неудачи и выжить. В мае, через пять-шесть недель после развода, я наконец нашла работу помощника библиотекаря в Книжной палате на Новинском бульваре, 20. В результате я получила право на красную (рабочую) карточку и месячный оклад в сто двадцать рублей. Этой суммы мне хватало, чтобы питаться в течение одной недели в месяц, в остальное время я постепенно распродавала свои пожитки. Но главное, я обрела счастье быть свободной. Однако хорошо известно, что спокойствию рано или поздно приходит конец. Однажды вечером, возвратившись с работы, я обнаружила под дверью уведомление из Наркомата иностранных дел, предписывавшее мне освободить квартиру в течение суток на том основании, что я разошлась с Трефиловым и больше не имею права занимать жилплощадь, закрепленную за работниками Наркоминдела. В шоке от мысли оказаться на улице я бросилась в наркомат, где показала подписанное Довгалевским обязательство предоставить мне приличное жилье в СССР. В ответ на это чиновники, иронично улыбаясь, уверяли меня, что Довгалевский может отдавать распоряжения только в Париже, в Москве же его полномочия сильно ограничены и что я обязана выехать из квартиры, как мне предписано, в противном случае меня оттуда выселят. Я отказалась выезжать, но в сентябре, во второй половине дня, примерно в шесть часов вечера, когда я собралась штопать свое платье, вломились три участковых милиционера и, не дав времени на сборы, выкинули меня на улицу. Так я познакомилась на практике с советскими законами и их исполнителями.