Семейство Какстон - [61]

Я возвратился к мирному крову моего отца, с тем, чтобы отдохнуть и обдумать какую мне избрать дорогу к славе. Пасторский дом стоял у подножия той горы, на вершине которой распалины замка, впоследствии приобретенного Роландом. Хотя и не питал я к руинам того романического уважения, каким был преисполнен к ним брат (ибо сны мои оттенялись более воспоминаниями классическими, нежели феодальными), но все-таки любил подняться на эту гору, с книгой в руке, и строил свои воздушные замки между развалинами, которые время разметало по земле.

Однажды, войдя на старый, заросший всякой травою двор, я увидел женщину, которая сидела на моем любимом месте и срисовывала развалины. Эта женщина была молода и, в моих глазах, лучше всех женщин, которых случалось мне видеть прежде. Словом, я был очарован, или, как говорится, околдован. Я сел в небольшом расстоянии, и стал любоваться ею, не желая даже говорить. Несколько мгновений спустя, с другой стороны развалин, в то время необитаемых, подошел высокий и важный, почтенных лет джентльмен добродушной наружности; с ним была собачка. Собачка подбежала ко мне и залаяла. Это обратило на меня внимание джентльмена и девушки. Джентльмен подошел, кликнул собаку и учтиво извинился передо мной. Оглядев меня с некоторым любопытством, он принялся расспрашивать о развалинах, о месте и о роде, которому оно некогда принадлежало, и называл имена предков, хорошо ему знакомых. Мало-помалу объяснилось что я происхожу от этого рода и что я младший сын бедного пастора, ныне, его представителя. Тогда джентльмен рекомендовался мне Графом Ренсфортс, главным землевладельцем околодка; так как он чрезвычайно редко бывал в графстве во время моего детства и первой молодости, то я прежде никогда и не видал его. Единственный сын его, молодой человек подававший прекрасные надежды, был однако ж вместе со мною в Университете. Молодой лорд много читал и хорошо занимался, и мы уже были слегка знакомы, когда он оставил Университет и отправился путешествовать.

Услышав мое имя, лорд Ренсфортс дружески взял мою руку и, подводя меня к дочери, сказал: – Вообрази, Эллинор, какой счастливый случай! это мистер Какстон, о котором так часто говорил твой брат.

Словом, Пизистрат, лед был проломан, знакомство сделано и лорд Ренсфортс, объявив мне что он приехал искупить продолжительное свое отсутствие из своих владений и намерен прожить в Комптне большую часть года, настоятельно просил меня навестить его. Я отправился к нему. Расположение лорда Ренсфортса ко мне росло: я стал бывать у него чаще.

Мой отец остановился, и увидав что мать уставила на него свои глаза, выражавшие какую-то особенную грусть, и судорожно сжала руки, привстал и поцеловал ее в лоб:

– Как тебе не стыдно, дитя моя! – сказал он. – В первый раз при мне обращался он к матери как отец. Но никогда, до этого времени, и не говорил он так важно и торжественно: у него не вырвалось даже ни одного цитата, это было невероятно; не отец мой говорил, а другой человек. Он продолжал:

– И так, я часто бывал у них. Лорд Ренсфортс был человек замечательный. Щекотливость, впрочем без малейшей примеси гордости (что довольно редко) и любовь к литературным занятиям, не дали ему принять то личное участие в жизни общественной, для которого он был одарен так щедро; но слава его ума и прямодушие дали ему не маловажное влияние, я думаю, и в составлении кабинетов; однажды, его даже убедили принять на себя исполнение важной дипломатической должности, и не сомневаюсь я в том, что он был в ней на столько несчастлив, на сколько может быть несчастлив добрый человек. Теперь он с восторгом покидал свет и смотрел на него лишь издали, из своего уединения. Лорд Ренсфортс оказывал глубокое уважение к дарованию и теплое сочувствие к молодым людям, которые казались ему одаренными им. В самом деле, семейство его возвысилось через дарование, и всегда отличалось им. Его дядя, первый в семействе пер, был знаменитый юрисконсульт; отец прославился учеными трудами; дети, Эллинор и лорд Пендервис, были высоко образованы. Таким образом все семейство усвоило себе аристократию ума. Этого не теряйте из виду, в продолжении всего моего рассказа.

Леди Эллинор разделяла и вкусы и привычки отца (она тогда еще не была наследницей). Лорд Ренсфортс говорил со мной о моем будущем.

Мало по малу лорд Ренсфортс полюбил меня до того, что склонял меня занять место в Нижней Палате. Член Парламента мог добиться чего-нибудь, а влияния и веса лорда Ренсфортва стало бы на то чтобы заставить избрать меня. Такое будущее было ослепительно для юноши, только что оторвавшегося от Фукидида, и знавшего наизусть Демосфена. Тогда, сын мой, я был не тот что теперь: я любил леди Эллинор Копит, и потому был честолюбив. Вы знаете, сколько в ней честолюбия до сих пор. Но не мог я выкраивать мое честолюбие по её честолюбию. Я не умел смотреть на место в сенате моей родины глазами человека, зависящего от партии или покровителя, заботящегося только о своей карьере и при всяком выборе обязанного думать о том, что и на сколько он сделает пользы себе. И я не знал даже, согласовались ли политические убеждения лорда Ренсфортса с моими. Да и могли ли согласоваться виды человека опытного в деле жизни и юного, пылкого студента? Но если б и были они одинаковы, я чувствовал, что никогда не достигну равенства с дочерью моего патрона. Нет! я готов был пожертвовать моей любовью к наукам, направить все мои силы, всю мою энергию к тому, чтобы сделаться адвокатом, пренебречь задушевным моим путем к счастью, и, достигнув независимости…, что тогда? к чему бы послужили право говорить о любви и стремления к власти? В моих видах не было ничего общего с видами леди Эллинор. Поприще юриста или адвоката казалось ей трудом недостойным, бесполезным: в нем ничто не пленяло её воображения. Она слушала меня с тою же очаровательной прелестью, которую сохранила и до сей поры, и с помощью которой она как бы сливается с тем, кто с ней разговаривает. Она смотрела на меня умоляющим взором, когда отец её с воодушевлением распространялся о блестящей будущности людей, имеющих успех в Парламенте, ибо он (хотя сам и не имел успеха, но всегда жил с людьми имевшими успех) слишком высоко ценил его и, по-видимому, всегда хотел насладиться им через чье-нибудь посредство. Когда я в свою очередь говорил об адвокатуре (the bar), о независимости, лицо Эллинор помрачалось. С нею везде был свет, на каждом шагу проглядывало его влияние, – честолюбие света, всегда направленное к власти и тщеславию! – Одна сторона дома выходила на восток и была, по этому, подвержена неприятному восточному ветру. – Насадите деревьев на полугоре! – сказал я как-то раз. – Сажайте! – заметила леди Эллинор: – да и ждите двадцать лет пока они вырастут. Нет, батюшка, постройте каменную стену и закройте ее плющом! – Вот вам очерк всего её характера. Подождать покуда вырастут деревья – она не могла; стену, разумеется, можно было вывести гораздо скорее, а какие-нибудь чужеядные растения были бы более приятны для вида! Несмотря на все это, она была прекрасное, благородное создание. А я был влюблен! И я еще не до такой степени терял надежду, как вы думаете; лорд Ренсфортс сам ободрял меня и так, что не трудно было понять это! Не требуя от искателя руки своей дочери ни особенного значения в свете, ни чрезмерно-большего состояния, он видел во мне все чего было нужно ему: джентльмена старого рода, в ком деятельный его ум нашел бы осуществление того рода умственного честолюбия, которого был преисполнен сам он, и которое до сих пор не имело исхода. А Эллинор! Сохрани меня Бог сказать, что она меня любила, но что-то заставляло меня думать что это могло случиться. При всех этих данных, заглушив все мои надежды, я сделал над собой большое усилие, высвободился из-под разнообразных впечатлений меня окружавших и решился избрать поприще, которое считал наиболее достойным всех нас. Я отправился в Лондон готовиться в адвокаты.