Семейство Какстон - [167]

Неимоверная утонченность и доведенная до мелочности политическая совестливость, характеризовавшие его как не зависимого члена парламента и, в мнении друзей и врагов, снискавший репутацию неспособного к практической деятельности человеку во всех подробностях преимущественно-трудолюбивому и практическому, быть-может и сделали-бы ему славу хорошего министра, если б он мог быть министром без товарищей и умел с должной высоты выставить перед светом свою честность, благонамеренность и удивительную способность к делам государственным. Но Тривенион не мог сродниться с другими, особенно же в политике, которая вероятно была так не по сердцу ему, политике, которая, в последние годы, не принадлежала какой-нибудь особенной партии, а до того воодушевляла самых замечательных политических вождей обеих сторон, что человек, склонный к снисходительной оценке вещей, пожалуй, готов счесть ее за выражение, потребности времени или за следствие общей необходимости. Конечно, не в этой книге место скучным отчетам о спорах политических партий; и где же мне много знать о них? Я только скажу здесь, что, правая или неправая, эта политика должна была быть в вечном разладе с каждым принципом убеждений Тривениона, и потрясать каждую фибру его нравственного сложения. Связь с родом Кастльтонов и усиление, поэтому, его аристократических приверженцев, может-быть и упрочили его положение в кабинете, но все это был еще очень-слабый оплот против того направления, которое уже являлось заразительным поветрием времени. Я понял, как должно было подействовать на него его положение, когда прочел в одной газете следующее: «Носятся слухи, и по-видимому основательные, что м. Тривенион просил увольнения, но что его уговорили подождать, потому-что в настоящее время его удаление имело-бы влияние на весь кабинет». Несколько месяцев спустя уже писали: «М. Тривенион внезапно занемог, и опасаются, чтобы болезнь его не отняла у него возможности возвратиться к должностным занятиям». За тем парламент был закрыт. Перед открытием его вновь, в придворной газет было объявлено, что м. Тривенион сделан графом Ульверстон, – титул и прежде бывший в его роде – и вышел из администрации, будучи не в силах переносить трудности государственных занятий. Человеку обыкновенному возведение в графство помимо переходных ступеней перства показалось-бы прекрасным венцом политической карьеры; но я чувствовал, какое глубокое отчаянье от препятствий к пользе, какие схватки с сотрудниками, которым он по совести не мог сочувствовать, ни противиться, в силу своих понятий, заставили Тривениона покинуть эту бурную арену. Верхняя палата для такого деятельного ума была то же, что монастырь для какого-нибудь древнего рыцаря. Газета, объявлявшая о возведении Тривениона в перство, была с тем вместе объявлением, что Алберт Тривенион пропал для мира государственных людей. И, в-самом-деле, с того дня карьера его исчезла из виду: Тривенион умер; граф Ульверстон не оказывал признака жизни.

До-сих-пор только два раза писал я из Австралии к леди Эллинор: раз, чтобы поздравить ее с браком Фанни и лорда Кастльтона, совершенным шесть месяцев спустя после моего отъезда из Англии, а другой, когда благодарил её мужа за присланный им в подарок мне и Больдингу скот: лошадей, овец и быков. По возведении Тривениона в звание графа, я написал опять, и, по истечении известного времени, получил ответ, согласный с моими личными впечатлениями: он был полон горечи и жолчи, обвинений против света, опасений за страну; сам Ришльё не мог смотреть на вещи со стороны более мрачной, когда приверженцы его начали оставлять его, и власть его по-видимому падала до известной «journée des dupes». Один только лучь утешения согревал грудь у леди Ульверстон, и, поэтому, сулил миру благоприятную будущность: у лорда Кастльтон родился второй сын; к этому сыну должно было перейдти графство Ульверстонское и владения с ним сопряженные! Никогда никакой ребенок не рождал таких надежд! Сам Вергилий, когда, по случаю рождения сына Поллионова, взывал к музам Сицилии, не умел создать ни одного дифирамба подобного там, к которым подало повод рождение второго внучка леди Эллинор.

Время все шло; дела продолжались успешно. Однажды, когда я выходил с довольным видом из банка, меня остановили на улиц едва-знакомые люди, которые прежде и не думали пожимать мне руку. Теперь они подали мне ее, и кричали:

– Поздравляем вас, сэр. Этот храбрец, ваш однофамилец, конечно вам родственник.

– Что вы хотите сказать?

– Разве вы не видали журналов? Вот они: «Подвиг прапорщика де-Какстон, пожалованного следующим чином на поле сражения.»

Я отер слезы, и воскликнул:

– Слава Богу… это мой двоюродный брат!

Рукопожатия продолжались, новые группы сходились около меня. Мне казалось, что я вырос на целую голову. Нам ворчунам-Англичанам, вечно ссорящимся между собой, мир за-частую кажется тесен, и однакоже, когда в далекой стороне соотчич совершит славное дело, как мы умеем чувствовать, что мы братья! как наши сердца тепло бьются на встречу друг другу! Какое письмо я написал домой, и как весел воротился в свою колонию! Патерсон был в это время на своей ферме. Я сделал пятьдесят миль объезда, чтоб поделиться с ним известиями, показать ему газету: я торопился сообщить ему, что его бывший хозяин Вивиен тоже Кумберландец… Какстон. Бедный Патерсон! Чай в этот день удивительно смахивал вкусом на пунш. Патер Матью, прости нас: если б ты был Кумберландец, и послушал как, Патерсон запел… и твой-бы чай, я думаю, вынел-бы не из чайного цибика.