Семейство Какстон - [145]

– Позвольте мне рассказать вам старую повесть. Один мой приятель, человек моих лет, имел смелость думать, что ему когда-нибудь удастся снискать расположение одной молодой леди, которая по летам могла бы быть его дочерью, и которую в силу обстоятельств и влечений собственного сердца он предпочел всем особам её пола. У моего приятеля было много соперников, и это не удивит вас: вы видели эту леди. В числе их был молодой джентльмен, живший несколько месяцев в одном доме с нею (позвольте, леди Эллинор, выслушайте меня; вы не слышали самого занимательного); он уважал неприкосновенность семьи, в которую был принят, и оставил ее, когда почувствовал, что любит, потому-что он был беден, а леди богата. Скоро после этого молодой человек спас эту девушку от большой опасности: это было не за долго до его отъезда из Англии (позвольте же, позвольте!). Мой приятель присутствовал при встрече молодых людей, которым вероятно после этого долго не было суждено видеться, так же как и мать молодой леди, чью руку он надеялся со временем получить. Он видел, что его молодому сопернику хотелось сказать последнее «прости» и притом без свидетелей; это «прости» было все, что позволяли ему сказать и его совесть и его рассудок. Приятель мой видел, что леди чувствовала очень-естественную благодарность за оказанную услугу и сострадание к великодушной и несчастной привязанности; так по крайней-мере объяснил он себе вздох, дошедший до его слуха. Что, вы думаете, сделал мой приятель? Ваш высокий ум сразу отгадал это. Он сказал себе: «если я когда-нибудь должен обладать сердцем, которое надеюсь привязать к себе, не смотря на разницу в летах, я хочу показать, до какой степени я уверен в его стойкости и невинности; пусть же заключится роман первой молодости и будут произнесены слова прощанья двух чистых сердец, невозмущенных ни одним низким подозрением неуместной ревности». С этой мыслью, которую вы, леди Эллинор, вероятно одобрите, он подал руку благородной матери, тихо повел ее к двери и, спокойный и уверенный в последствиях и положившись на честь девушки и чувство долга мужчины, дал им возможность без свидетелей сказать последнее прости.

Все эти было сказано и сделано так увлекательно, что слушатели были тронуты, слова и приемы так не подражаемо-хорошо согласовались между собою, что очарование миновалось только тогда уже, когда голос замолк и дверь уже была заперта.

Эта грустная радость, которой я так добивался, наконец была представлена мне: я остался один с той, которой голос чести и рассудка позволяли сказать мне одно последнее прости!

Мы не сейчас опомнились и, что остались одни.

Останьтесь на всегда в тайнике моего сердца, печальные мгновенья, которые я теперь могу вспомнить почти без грусти. Да, каково ни было взаимное признание нашей слабости, мы не были недостойны этого доверия, которому обязаны были грустным утешением прощанья. Пошлые любовные объяснения с обещаниями, которые не должны быть исполнены, и надеждами, которые не могут осуществиться, не занимали нас. Но в этом пробуждении от сладких снов наших, вид нового света казался нам холоден, и хотя, как дети (мы тогда в самом деле были дети) мы избегали этого света, но все же мы не клеветали на солнце и не говорили: «все мрак здесь!»

Мы только старались утешить друг друга и взаимно побуждали себя перенести то, чего нельзя было отвратить; не пытаясь скрыть нашего горя, мы только обещали друг другу бороться с ним, и не давали других обетов кроме того, что каждый из нас ради другого будет искать насладиться теми радостями, которые еще оставлены ему небом. Да, я могу сказать, что мы были дети. Не знаю, содержали ли несвязные слова, обличавшие наши сердечные страдания, то, что люди, подмечающие в страсти только бури и вихри, назвали-бы любовью более зрелого возраста, любовь согревающую стих певца и создавшую для сцены трагедию, но знаю, что в том, о чем грустили эти дети, не было ни мысли, ни слова ропота против небесного Отца.

Дверь опять отворилась, и Фанни твердым шагом подошла к своей матери и, остановившись возле неё, протянула мне руку и сказала мне:

– Бог не оставит вас!

Леди Эллинор сказала мне еще ласковое слово, соперник мой бросил мне откровенную добродушную улыбку, а Фанни – последний взгляд своих кротких глаз, и меня обдало одиночество, как что-то видимое, осязаемое, гнетущее: мне казалось, что я видел его в солнечном луче, что я слышал его в дуновении воздуха, что оно подымалось передо мною как тень, в том пространстве, которое за минуту до этого еще наполнялось её присутствием. Мне казалось, что мир лишился чего-то, что в нем чего-то недоставало; все мое существо потряслось каким-то страшным переворотом, похожим на смерть. Когда я очнулся и опять стал приходить в сознание, я понял что миновалась моя молодость и мир её поэзии и что я бессознательно и безвозвратно переступил в область положительного труда зрелого возраста.

Часть пятнадцатая.

Глава I.

– Позвольте вас спросить, сэр, не к вам ли эта записка? – спросил трактирный слуга.

– Ко мне; да, это мое имя.

Я не узнавал руки, не смотря на то, что записка была от человека, которого руку я прежде видел часто. Но прежде почерк был прямой и ломаный, (поддельный, хоть я и не догадывался в подделке;) теперь, напротив, он казался беглым, неровным, как-бы нетерпеливым; едва ли была одна доконченная буква, дописанное слово, и со всем этим он был удивительно-четок, как всегда бывает почерк человека смелого. Я небрежно развернул записку и прочел: