Семейство Борджа (сборник) - [42]

Эту потерю она восприняла как женщина и как поэт, сердце ее исходило горестными слезами и гармоническими жалобами. Вот какое стихотворение сложила она тогда:

Уныла песнь моя,

Полна жестокой муки,

Надела траур я

С возлюбленным в разлуке,

И мне во цвете лет

Погаснул жизни свет.

Ужель кто б мог сказать,

Что нет страшней удела,

И как мне не рыдать

Без меры, без предела,

Когда любимый мой

Под гробовой плитой?

Среди весны своей

И младости в расцвете

Не знать мне светлых дней,

Быть всех грустней на свете,

Ни счастья не видать,

Ни радости не ждать.

Ни в чем отрады нет,

И полнит все тоскою;

Дневной померкнул свет,

Стал черной тьмой ночною;

От худшей из потерь

Весь мир постыл теперь.

А он стоит в очах,

Передо мной витая,

И в жалобных слезах

Фиалку я вплетаю,

Любимого цветок,

В свой траурный венок.

Мне не дает беда

Ни отдыха, ни срока,

И всюду и всегда

Страдаю я жестоко;

Бегу в тоске своей

Туда, где нет людей.

И все ж, куда б ни шла,

Пускай заря блистает,

Иль всходит ночи мгла

И день уныло тает,

Я мыслю об одном —

Всегда грущу о нем.

И если в небеса

Я взгляд свой обращаю,

Тотчас его глаза

Средь облаков встречаю;

Взгляну в пучину вод —

Их взор меня зовет.

А коль на ложе вдруг

Забудусь на мгновенье,

Его я чую рук

Тотчас прикосновенье;

В покое и в труде

Со мною он везде.

Нет в мире никого,

Чтоб сердце покориться

И позабыть его

Решилось согласиться,

Кто был бы так же мил,

Такую ж страсть внушил.

Умолкни, песнь моя,

На ноте сей надрывной,

Тебя сложила я

С любовью неизбывной:

Пусть нет его, она

По-прежнему сильна.

«В ту пору, – пишет Брантом, – она являла взору прекраснейшее зрелище; белизна ее лика соперничала с белизной укрывавшей его вуали, но все же искусственный покров терпел поражение и меркнул перед белоснежностью лица. С того момента, как она овдовела, – продолжает он, – я всегда видел ее бледной, а я имел честь лицезреть ее и во Франции, и в Шотландии, куда ей пришлось через полтора года уехать, несмотря на великую скорбь и вдовство, дабы умиротворить свое королевство, разделившееся из-за религиозных раздоров. Увы, у нее к тому не было ни охоты, ни готовности; я не раз слышал от нее об этом, и она боялась этого отъезда пуще смерти; стократ сильней она желала бы остаться вдовствующей королевой во Франции и удовольствоваться своими вдовьими владениями в Турени и Пуату, нежели отправиться править своей дикой страной, но господа ее дядья, во всяком случае некоторые, если не все, весьма советовали ей это сделать и даже настаивали, дабы впоследствии раскаиваться в совершенной ими ошибке».

Мария, как мы видели, подчинилась и начала плавание при таких предзнаменованиях, что когда земля скрылась из виду, ей показалось, будто она умирает. И в этот миг в ее поэтической душе родились знаменитые строки:

О Франция, приют мой милый,

Родимый край,

Навек прощай!

Ты с детских лет меня вскормила,

И вот – расстанемся сейчас.

Корабль, что разлучает нас,

Не всю меня везет с собой:

Ведь я в тебе любовь покину,

Души оставлю половину,

Чтоб вспоминать тебя – второй.

Во Франции Мария оставила вторую половину себя – покойного супруга, юного короля Франциска II, унесшего с собой в могилу ее счастье.

У Марии была еще надежда, что при виде английского флота ее маленькая эскадра вынуждена будет вернуться назад, однако предназначенная ей судьба должна была исполниться. Небывалый для этой поры года туман укрыл весь пролив и позволил им ускользнуть от англичан. Туман был такой густой, что с кормы не было видно мачты. Он висел все воскресенье, то есть весь следующий день после отплытия, и рассеялся лишь в восемь утра в понедельник. Их маленькая эскадра, все это время плывшая вслепую, оказалась вблизи рифов, так что, продержись туман еще несколько минут, галера, вне всяких сомнений, налетела бы на них и погибла, как то судно, что затонуло третьего дня у входа в порт. Но туман растаял, лоцман, узнавший берега Шотландии, искусно провел корабли через рифы, и 20 августа они причалили в Лите, где ничего не было готово для встречи королевы. Тем не менее, едва она сошла на берег, городские власти собрались и вышли приветствовать ее. Тем временем поспешно собрали несколько жалких кляч с дряхлой, завязанной узлами сбруей, чтобы доставить королеву в Эдинбург. При виде их Мария не смогла удержать слез, вспомнив великолепных скакунов и чудесных иноходцев, на которых во Франции разъезжали придворные кавалеры и дамы. С первой же минуты Шотландия предстала перед ней во всей своей нищете, а завтра она явит ей свою свирепость.

Проведя в замке Холируд ночь, «среди которой, – как пишет Брантом, – сотен шесть городских голодранцев явились и устроили, не давая ей спать, душераздирающую серенаду на дрянных скрипках и маленьких ребеках»,[57] Мария Стюарт пожелала отслушать мессу. К несчастью, население Эдинбурга почти целиком принадлежало к реформатской религии; разъяренные тем, что королева начинает с демонстрации своей приверженности к папизму, добрые эдинбуржцы, вооружась ножами, камнями и палками, ворвались в церковь, намереваясь убить несчастного священника, духовника Марии Стюарт. Он бежал из алтаря под защиту королевы, а брат Марии, приор Сент-Эндрю, бывший в соответствии с нравами той эпохи в гораздо большей степени воином, нежели священнослужителем, выхватил шпагу и, бросившись между королевой и народом, объявил, что собственной рукой прикончит первого, кто сделает еще хотя бы шаг. Его решимость, подкрепленная надменным и величественным видом королевы, охладила рвение новообращенных реформатов.