Семейное дело - [200]
— Ты хочешь задать работенки и кадровикам? — мягко улыбнулся Шток. — Но пока что ни в одной анкете такого вопроса нет: какой ты человек?
— Поэтому я и говорю об отборе. Ты помнишь, за что сняли Силина? А ведь какой знающий, какой опытный был человек! Меня радует одно: в нашей партии этот принцип уже действует. С производством дело сложнее. У нас еще всяких малыгиных — пруд пруди.
— Так ведь не выкинешь… — сказал Шток.
— Ты думаешь, он пропадет? Нет, брат, малыгины не пропадают! Найдет спокойное местечко с той же зарплатой, да еще над тобой посмеется: вот ведь дурень этот Шток! Ему, Штоку, и так-то работы навалом, а на него еще валят, и все за те же деньги. Так что не думай обо мне, как о жестоком человеке.
Ильин не заметил, что последние слова он произнес как раз очень жестко. Этот разговор не был для него неожиданностью. Он слишком хорошо знал Штока, человека той редкостной доброты, которая иным даже добрым людям могла показаться неестественной. Великой доброте он был обязан своей жизнью и потом всю жизнь словно бы стремился к одному — отдать ее другим.
У Ильина мелькнула неожиданная мысль: а может, весь этот разговор Шток затеял ради Малыгина? Дескать, ты поговори с ним еще разок, объясни помягче: у меня же семья, детишки, то да се, а где найдешь скоро такой заработок… Хотя нет! В таком случае он не стал бы рассказывать, что Малыгин катит на меня бочку. Просто выложил свои собственные сомнения. А убедил ли я его или нет — это уже другой вопрос.
— Значит, говоришь, не волноваться? — уже устало спросил Ильин. — Ладно, займемся делами.
Шток протянул ему суточное расписание плавок, Ильин быстро пробежал глазами привычные цифры и литеры — обозначения марок стали, возле которых стояла пометка «минзаказ», подписал расписание и, возвращая его Штоку, усмехнулся:
— Давай, Маркуша, договоримся по старой дружбе. Когда ты увидишь, что я перестану волноваться, сразу иди в партком или к директору и скажи, чтоб Ильина гнали отсюда взашей. Честное слово, только благодарен тебе буду!
Он не глядел на Штока, на его вымученную, даже, пожалуй, обиженную улыбку, потому что знал — случись с ним, с Ильиным, что-нибудь даже самое плохое, Шток дойдет хоть до самого бога Саваофа, чтобы только не дать в обиду, выручить, закрыть собой…
К одиннадцати в цехе собралось человек пятнадцать — двадцать из тех, кого принято называть «посторонними». Корреспонденты трех газет — областной, «Вечерки» и комсомольской, заводское начальство во главе с Заостровцевым, просто какие-то незнакомые Ильину люди… Наконец, приехал Званцев. Это обилие людей на формовочном участке раздражало Ильина, и, едва поздоровавшись со Званцевым, он попросил всех отойти подальше, надеть каски, а сам ушел к печам.
Все это время, с самого начала плавки, он не выходил из цеха, впрочем ни во что не вмешиваясь, даже не пытаясь заговорить с кем-нибудь: сидел в конторке мастера, курил, механически листая плавильный журнал, глядел, как с первой пробой бежит в экспресс-лабораторию Сергей, как подручные готовят термопары, — и внутри него была странная, разрастающаяся час за часом пустота, потому что все здесь делалось без него, все умели делать свое дело без него и ему оставалось лишь отмечать ту точность, с какой работали Коптюгов и Чиркин. Голоса по прямой связи касались сейчас только хода плавки: он запретил вызывать его из цеха, и по прямой могла разговаривать только экспресс-лаборатория. Он вздрогнул, когда лаборантка сказала, что первая «десятка» проваливается по хрому, и поглядел на часы: сталевары вышли на рафинирование, дали вторичные, сейчас нельзя терять время, и впервые он подошел к печи, будто боясь, что Чиркин не расслышал голос лаборантки. Рядом с ним оказался Шток и успокаивающе взял под руку. Ильин слушал, как ходит плавка, глядел на ровные блики, играющие по металлическим плитам пола: когда-то его учили, что, если блики ровные, без зайчиков, значит, плавка идет нормально.
Потом он будет долго думать над тем, откуда и почему у него появилась эта тревога. Интуиция? Чепуха! Все ведь было выверено сто раз. В цехе работают не пэтэушники первого курса, а инженеры. Даже мелочи были продуманы, даже ящики с наполнительной смесью, которые обычно высились на формовочном, были убраны в самый дальний конец пролета, подальше от формы. И все шло буквально по минутам: сначала дала плавку вторая «десятка», он поглядел вверх, чтобы увидеть на табло вес, — 13,05. Меньше, чем обычно, но ничего… Ковш медленно плыл над пролетом, и, едва началась заливка, пошла сталь из первой. Ильин не сводил глаз с весового табло. Первый ковш был вылит, пошел второй… Цифры мелькали, как на испорченных электрических часах, и вот сейчас Малыгин должен остановить заливку. Восемнадцать тонн. Но цифры продолжали мелькать, заливка продолжалась… Ильин бросился к Малыгину. Тот стоял бледный, у него тряслись губы.
