Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба - [88]

Шаляпина эти отравленные стрелы достигнуть, конечно, не могли, но он довольно остро реагировал на кампанию, начатую против него в Советском Союзе. Поначалу Шаляпин не понимал, что произошло. Он еще наивно верил, что в Москве неправильно истолковали его благородное желание помочь несчастным детям. Об этом свидетельствует его интервью, данное газете «Возрождение».

«Если я совершил преступление, помогая бедным русским детям, — заявлял Шаляпин, — и этим, быть может, нарушил советский закон, пусть рабоче-крестьянское правительство — правительство беднейших рабочих и крестьян — лишит меня этого звания. Я ж и впредь, видя голодных детей, будучи отцом семейства и собственным трудом зарабатывая на жизнь, всегда по мере возможности накормлю и напою. Жаль только, что на всех не хватит слез, как сказано в персидской пословице».

Впервые Шаляпин проявил неповиновение. Он отказывался ехать в Россию: «Я свободный человек и хочу жить свободно, дабы мне не навязывали убеждений». Он шел на открытый конфликт с советской властью, но, вероятно, это было для него менее страшным, чем вновь оказаться в России и потерять все. Он сознательно дистанцировался от советской власти, своим поведением игнорировал все ее требования. Уже одно описание парижской квартиры Шаляпина, данное корреспондентом газеты «Сегодня», могло привести в негодование господ, подобных С. Симону, прозябающих в совершенно нечеловеческих условиях у себя на родине.

«Прекрасная у Шаляпина квартира, — писал корреспондент газеты „Сегодня“. — Около Трокадеро, по соседству с тем самым домом, где несколько лет тому назад скончался президент республики Детанель. Огромные комнаты, старинная мебель, много картин, но повсюду страшный беспорядок. Тяжелые дорожные сундуки, оклеенные этикетками гостиниц всего мира, чемоданы, разбросанные вещи. Кресла, обитые прекрасными гобеленами, покрыты вместо чехлов номерами английских, немецких, русских и французских газет. Шаляпин в шелковом халате, в мягких домашних туфлях, растрепанный, прохаживается из угла в угол; то, что пишут о нем в советских газетах, сильно волнует и раздражает его…»

В своих оценках происходящего газете «Сегодня» Шаляпин окончательно потерял всякую осторожность. Он был еще более резок и непреклонен, чем раньше. Грязная кампания в советской прессе просто вывела его из себя…

— Может, они мной недовольны, что я шампанское пью? — недоумевал Шаляпин. — Так на свои же деньги, а не на «всерабисовские». Может, сердятся, что у меня в квартире двери золоченые? Ей-богу, не виноват. Не я дом строил. Может быть, хочется, чтобы Шаляпин с голоду под забором умер? А мне такая перспектива не улыбается. Вообще, чего от меня хотят? Я прожил в России после революции пять лет. Пел за чай да сахар. Теперь позвольте попеть на других, более выгодных условиях. И любят меня здесь больше, чем в России. Не говорю о Лондоне, Париже или Нью-Йорке. А вот голые негры из Сэн-Венсена с рыбьими костями в носу также меня с триумфом на руках таскали… Нет, пока в Россию не собираюсь!

И хоть в этих словах Шаляпина было много ребяческого, но они вполне ясно и определенно отражали его позицию и его дальнейшие действия.

Несмотря на то что теперь отношение Шаляпина к власти в России было выражено вполне четко, советские чиновники все же не оставляли его без своего внимания. Казалось, в Москве не хотели верить в столь решительное противодействие Шаляпина и надеялись на то, что он одумается и раскается в своем поступке. Пока разворачивалась эта история, Шаляпина пригласил к себе полпред СССР во Франции Х. Г. Раковский, чтобы по приказу из Москвы из первых рук получить объяснения Шаляпина по поводу пожертвованных им денег и публичных выступлений против советской власти в Лос-Анджелесе, а также выяснить его дальнейшие намерения.

В своей книге «Маска и душа» Шаляпин так описал свой визит в советское полпредство на улицу Гренель:

«Полпред Раковский принял меня чрезвычайно любезно. Он прямо пригласил меня в столовую, где я познакомился с г-жой Раковской, очень милой дамой, говорившей по-русски с иностранным акцентом. Мне предложили чаю, русские папиросы. Поболтали о том о сем. Наконец посол мне сказал, что имеет что-то такое мне передать. Мы перешли в кабинет. Усадив меня у стола рядом с собою, Раковский, нервно перебирая какие-то бумаги — ему, видно, было немного не по себе, — сказал:

— Видите ли, товарищ Шаляпин, я получил из Москвы предложение спросить вас, правда ли, что вы пожертвовали деньги для белогвардейских организаций, и правда ли, что вы их передали капитану Дмитриевскому[24] (фамилию которого я слышал в первый раз) и епископу Евлогию?

А потом, к моему удивлению, он еще спросил:

— И правда ли, что вы в Калифорнии, в Лос-Анджелесе, выступали публично против советской власти? Извините меня, что я вас об этом спрашиваю, но это предписание из Москвы, и я должен его исполнить.

Я ответил Раковскому, что белогвардейским организациям не помогал, что я в политике не участвую, стою в стороне и от белых и от красных, что капитана Дмитриевского не знаю, что епископу Евлогию денег не давал. Что если дал 5000 франков отцу Спасскому на помощь изгнанникам российским, то это касалось детей, а я думаю, что трудно установить с точностью, какие дети белые и какие красные.