Семенова - [2]

На следующий день Елена Николаевна начала занятие с разбора сочинений. Удостоив несколькими словами одобрения удачные работы — таких было всего две, — она с нескрываемым злорадством взялась за критику. Объяснения ее были, по-видимому, очень доходчивы — студенты, проникаясь ими, по очереди склоняли головы к тетрадям, словно пытались в них спрятаться. Одна студентка до такой степени была впечатлена обращенным к ней вопросом: «А не ошиблись ли вы в выборе профессии?» — что, не дослушав до конца предназначавшегося ей наставления, выбежала из аудитории так стремительно, будто осознала свою ошибку и теперь спешила исправить ее.

Настала очередь Семеновой.

— Семенова!

— Да? — из-за спин студентов выглянуло бледное лицо.

«Какая невзрачная», — неприязненно подумала Лузина.

— О вашей работе я даже говорить не буду, — изрекла она тем бесстрастным тоном, каким врач, вероятно, мог бы сообщить безнадежному пациенту его диагноз. — Ваш английский просто отвратителен, хотя ваша тетка, уважаемая Ирина Геннадьевна, очевидно, так не считает. Единственное, что могу посоветовать, — идите в четвертую группу: там таких, как вы, пруд пруди. А здесь вам не место, — поставила точку Елена Николаевна.

Семенова выслушала эту короткую речь, не шевелясь и не отводя взгляда от Елены Николаевны. Лузина, привыкшая вызывать оцепенение в студентах, была удовлетворена такой реакцией и тут же забыла о Семеновой.

После занятия студенты с видом потерпевших кораблекрушение покидали аудиторию, ускоряя шаг возле преподавательского стола. Только Семенова еще копалась в своей сумке на задней парте.

Елена Николаевна, недовольная тем, что ей приходится ждать, сказала:

— Семенова, поскорее!

— Извините. — Семенова подняла глаза и вдруг без всякой причины улыбнулась.

Лузина почувствовала странное беспокойство: ей даже захотелось зажмуриться — настолько дерзкой показалась ей эта улыбка. Однако она постаралась не выдать этого беспокойства: прикрывшись обычной недовольной миной, на всякий случай сухо подтвердила свой вердикт:

— В четвертую группу — там вам место.

Семенова покорно кивнула и вышла из аудитории. Лузина с неприязнью посмотрела ей вслед — она была удивлена, даже возмущена странным поведением девицы.

«Что же это такое? — недоумевала Елена Николаевна. — Говоришь ей гадости, то есть горькую правду, а она смотрит тебе в глаза да еще и скалится. Что это — глупость? Наглость? Неприятное существо».

Елена Николаевна постаралась выбросить Семенову из головы, утешая себя тем, что та теперь будет прозябать в другой группе. Однако еще какое-то время ей вспоминалась эта спокойная улыбка Семеновой и снова хотелось зажмуриться, будто кто-то светил ей фонарем в лицо.

Войдя в кабинет в следующий раз, Лузина не увидела Семеновой среди студентов. Похоже, порядок в группе был восстановлен. Однако едва только занятие началось, как раздался скрип отворяющейся двери. Елена Николаевна недовольно обернулась.

— Можно войти? — прошептала Семенова и стала на цыпочках пробираться к своему месту, радостно кивая студентам.

Лузина впилась в нее взглядом. Ноздри ее заострились, придав носу сходство с птичьим клювом.

«Как посмела эта тупица снова появиться здесь, когда ей было сказано про четвертую группу!» Лузина побледнела, но тут же попыталась взять себя в руки.

— Семенова! К доске! — На этой фразе Елена Николаевна закашлялась, и звуки ее голоса вдруг показались ей карканьем вороны.

В этот день студенты ушли домой позже обычного — добрых полтора часа Лузина уличала Семенову в незнании английской грамматики. Она впервые хорошо рассмотрела эту девицу. То, что она увидела, можно было бы описать словом… Хотя нет, не было такого слова, которым можно было бы ее описать. В этой Семеновой была какая-то полудетская невзрачность, какая-то недоделанность — она раздражала Лузину не меньше, чем вызывающее поведение девицы. Бесцветные волосы торчали куцыми кудряшками в разные стороны; лицо запоминалось кроличьими глазами да выражением покорности, которое вызывало в Лузиной желание отвесить Семеновой звонкую пощечину. К тому же эта девица так туго соображала, что должна была уже внушить Елене Николаевне жалость или по крайней мере скуку. Однако Лузина все более распалялась. Она задавала Семеновой очередной вопрос и смотрела, как та мучительно ищет ответ, теряется, лепечет нелепости. Лузина издевалась над каждой ошибкой девицы, передразнивала ее заикания, потом вдруг переходила на пространные рассуждения о наглости некоторых бездарных личностей, которые бессовестно занимают не свои места сначала в университетах, а потом и в государственных учреждениях, и снова обрушивалась на Семенову.

Но странное дело: Елена Николаевна не чувствовала удовлетворения, которое обычно получала от своих проповедей, вернее отповедей. Как бы ни изощрялась она в ядовитом красноречии, которое довело бы до слез любого студента, Семенова по непонятной Елене Николаевне причине оставалась спокойной. Хуже того — на лице ее читалось что-то вроде благодарности. Она вслушивалась в каждое слово Лузиной и неотрывно следила за ее губами, будто боясь что-то пропустить. Она усердно кивала каждый раз, когда упоминался ее «отвратительный английский» — кивала не просто согласно, а даже с каким-то одобрением. Она ни разу не возразила и не попыталась защититься. И этот невозмутимый взгляд! Спокойствие Семеновой поглощало весь яд Лузиной — с таким же успехом можно было вонзать нож в песок.