Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин - [2]

И кто же таков Офонас-тверитин? Зачем он? Для кого? Кем послан? И кто на кого злоумышляет? Каки неведомы земны места? Михаил тверской ищет новых союзников? Иван московский лисугером-лисом подбирается к Литовскому княжеству? И что разведать послан человечишко Офонас-тверитин? А самозваный цезарь Иван приказал князей тверских великими не полагать, а полагать родом великих князей, великостольных, лишь князей московских. А в самом Смоленске-то учинилось какое дурно против пана Андржея Саковича, наместника великого князя Сигизмунда! «По Белице дни на святой недели в среду Задумаша смолняне черныя люди, кузнеци, кожемяки, перешевники, мясьники, котельники пана Андрея согнати силою с города, и целование переступили и наредилися во изброи и со лукцами и со стрелами и с косами и зь секерами, и зазвонилы в колокол». А разве не ладит московский Иван тайное сватовство, не желает брака малых детей; не хочет разве отдать старшую дочь Елену за Александра, сына пана Казимира, нынешнего великого князя литовского?.. И может ли быть этакое, чтобы человечишко некий, не ведомый никому Офонас жил бы и действовал в жизни этой по своей особливой собственной воле? Внезапная растерянность охватила чиновников средневековья, диковатых и сторожких. Да они ведь и сами никогда не бывали, никогда, людьми своей воли. И кто бывал, кроме князей, мало-мало бояр да попов... А таковым, как Офонас, им бы тащиться, спотыкаясь, препинаясь, брести ухабистой дорогой к Москве толпою пленническою тверских, ростовских, великоновгородских насельников, чтобы продану быть на московском торгу задешево...

Приказали Офонасу настрого рассказать, где и когда и зачем бывал. И велели писать за ним. Но он говорил, что грамотен и может сам писать. Обстоятельство подобное усилило ещё подозрения о нём. Признавался ведь о себе, что из рода гостей торговых, меньшой человек. Отчего же писать может, как будто дьяк или подьячий? Не лжёт ли о себе, не путает ли? Но принесли ему свечей сальных и всё потребное для письма. В каморе, где содержали его, окошко слюдяное мало света пускало...

* * *

Пожалуй, случай Афанасия Никитина и вправду особый совсем и один из необычных в истории людей. История тверского уроженца — дивное явление своей воли во тьме времён, исключающих, казалось бы, напрочь эту самую свою волю, а то ещё возможно определить странствие Афанасия как индивидуальное, то есть опять же самовольное действие. Нет, никто из многочисленных стоящих выше не посылывал его николи с наказом разведывать. Афанасий ни в чём не подобен своему великому современнику Васко да Гама[5]; путаные странствия тверитина никому не открыли широкий путь в далёкие страны, в неведомые земли. Непонятное странствие вызывает недоумение потомков, уже европейски образованных историков русской культуры. Зачем оно было? Каковы были его цели? Непременно, обязательно должны сыскаться важные цели: открыть новые торговые пути, разведать нечто... А важные цели не сыскиваются! И Карамзин[6] удивляется и пишет: «Некто Афанасий Никитий, Тверской житель, около 1470 года был по делам купеческим в Декане и Королевстве Голькондском. Мы имеем его записки, которые хотя и не показывают духа наблюдательного, ни учёных сведений, однако же любопытны...» И замечает Карамзин тотчас, что путешествие Никитина «едва ли доставило ему что-нибудь, кроме удовольствия описать оное». И следом выводит своё заключение Пыпин: «Но сколько бы мы ни ценили его, произведение Афанасия Никитина, его историко-литературное значение остаётся тёмным и анекдотическим: оно было делом только его личной предприимчивости, и как оно не было вызвано в нашей письменности ничем предшествующим, так и потом не оставило следа».

Итак, странное приключение тверского уроженца — «дело только его личной предприимчивости» и не имело никаких важных последствий — каких? для кого? для чего? для России? для Европы? для Азии?.. И никакой пользы самому страннику, никакой, кроме «удовольствия описать»... И снова — «дело личной предприимчивости», то есть на языке Карамзина и Пыпина — «личная предприимчивость» — она и есть эта самая своя воля, собственное желание, доставляющее в итоге не богатство, не деньги, не товары, не новые торговые пути, не дипломатические связи, но всего лишь духовное «удовольствие», насладу для одной души, для самого вершителя странствия, насладу описать, рассказать, но ведь и передать далее, вперёд во времени; передать нам, чтобы мы поняли (если мы сможем понять!), понять, что индивидуальное действие, действие по своей воле ценно в истории людей не менее (а вдруг и более!), нежели все дипломатические акты, посольства, разведывания и новые торговые пути...

* * *

Офонас греет руки в лохматках-рукавицах и притоптывает мягкими подошвами сапог чернокожных. Кафтан и сапоги износились, ластовицы на рубахе изодрались. Шапка овчинная проплешивела. Только сейчас печь топлена тюремным служителем, потеплеет в самой скорости скорой, воздух в каморе согреется, тёплой вонью сгустится. Тяжело писать, стоя за аналоем[7]; недаром зовут монахи чтение и писание «подвигом». И на лавку садится Офонас, и плечи его пригибаются, и кашель чахотный рвёт внутренность худой груди. А чем больнее кашель, тем сильнее, горячее желание жить, дышать, и сейчас, сейчас рассказать, говорить о себе; нет, о своём странствовании, о том, что тебя отличает, выводит из твоего рода, из множества других людей... Приказание писать обернулось благодеянием невольным, небесной рукой протянутой — вывести на свет из тьмы людской; сберечь, сохранить именем и словами писаными тебя, одного из тьмы, из множества многих. Тебя пересоздать единственным...