Семь минут - [12]

Зелкин обладал двумя немного странными чертами характера: он был кристально честен по отношению к другим и к самому себе, независимо от последствий, и никогда не ругался. Эйб очень редко употреблял бранные слова (в состоянии сильного потрясения он обычно пользовался неуклюжими ругательствами из дешевой литературы). Еще одна его странность заключалась в том, что он любил защищать билль о правах от любых посягательств. Он разделял опасения Верховного судьи Уоррена, который однажды заметил, что, если бы Конгрессу сегодня представили билль о правах, едва ли он был бы там принят.

К ним подошел официант.

— Вы готовы сделать заказы, джентльмены?

— Как ты, Майк? — Зелкин опустил меню. — Хочешь еще коктейль?

— С меня хватит, — ответил Барретт, накрывая ладонью стакан с виски и водой. — Давай поедим. Что ты будешь?

— Я бы много чего выбрал. — Эйб Зелкин печально посмотрел на свой торчащий живот. — Вчера вечером младшая дочь забралась ко мне на колени, похлопала по животу и спросила: «Папа, ты беременный?» Где, черт побери, она узнала это слово: у какой-нибудь прогрессивной няньки или по телевизору? Однако я действительно растолстел. — Он пожал плечами и посмотрел на официанта. — Парную отбивную средних размеров без гарнира и черный кофе.

— Два кофе, — сказал Барретт. — А мне салат с острым соусом.

Официант отошел от столика. Они остались одни, но Барретт еще не был готов сказать правду. Он мимоходом упомянул звонок Фила Сэнфорда и арест Бена Фремонта. Майк по-прежнему радовался, что Фил позвонил, поскольку дело Фремонта помогало отсрочить серьезный разговор. Он поднял фотокопии.

— Голова кругом идет от того, как здесь определяется непристойность. Четких критериев нет.

— Ричард Ках, — ухмыльнулся Зелкин, — помощник окружного прокурора в Нью-Йорке, однажды заметил, что определять непристойность так же бесполезно, как пытаться прибить гвоздем к дереву заварное пирожное. А судья Кэртис Бок назвал определение непристойности сродни попытке крепко схватить вывалявшуюся в луже свинью. Но мне больше нравится судья Стюарт. Он однажды заявил, что не может сформулировать понятие непристойности, но сразу распознает ее, как только столкнется с ней.

— Возможно, — с сомнением произнес Барретт. — Лично мне больше нравится Хавелок Эллис: как можно описать понятие настолько туманное, что оно содержится не в самой вещи, а существует в голове человека, который созерцает ее? Показываешь одному картинку обнаженной женщины, и он говорит: это искусство. Потом показываешь другому и получаешь ответ: грязная порнография.

— Мой дорогой Майк, голая женщина — всегда искусство.

— Эту задачку ты решил сразу, — рассмеялся Барретт. — Хотелось бы, чтобы все было так же просто и с книгой. У нас есть Сэнфорд, который, несмотря на денежную заинтересованность, искренне верит в чистоту книги Джадвея. У нас также есть Элмо Дункан, который стоит на страже общественного спокойствия и который самим арестом Фремонта объявил «Семь минут» неприличной книгой. С одной стороны — Сэнфорд, считающий, будто «Семь минут» имеют общечеловеческую ценность, с другой — Дункан, твердящий, что книга будит только… как это называется?.. ах да, «постыдный интерес» к сексу и «начисто лишена социальной значимости». А наш бедный продавец безнадежно застрял посередине.

Зелкин допил мартини и заметил:

— Иногда хороший процесс и апелляция, которая может за ним последовать, оказываются важным шагом к выработке более четких критериев.

— Только не на этот раз. Я знаю, что Сэнфорд не хочет суда, но ему не нравится и то, что Фремонт признает себя виновным. Он просто хочет, чтобы все закончилось тихо и мирно. Мне кажется, он прав. Во всяком случае, у меня в полчетвертого встреча с окружным прокурором. — Барретт сделал паузу. — Надеюсь, за рабочим столом с ним так же приятно, как и за обеденным.

— Ты его хорошо знаешь? — полюбопытствовал Эйб Зелкин.

— Естественно, мы не называем друг друга по имени. Просто он несколько раз был гостем на ужинах у Осборна, где присутствовали и мы с Фей.

— Это тебе не повредит.

— Нет, нет… — Барретт посмотрел на собеседника. — А ты его хорошо знаешь?

— Дункана? О, неплохо! Мы не закадычные друзья, но после его избрания прокурором, когда я еще работал в союзе гражданских свобод, мы неоднократно встречались и в суде, и за его пределами. — Зелкин развернул салфетку и накрыл ею колени. — Он мне нравится. Не знаю, смогу ли я сообщить тебе что-нибудь полезное. Хочешь знать его достоинства? Герой Вьетнама, два Пурпурных Сердца. Тридцать два года, хороший семьянин, имеет четырех детей, способный адвокат, честный, справедливый, откровенный. Великолепный оратор, замечательно выступает по телевидению, прямой и решительный. Прирожденный политик. Знает, что всегда выйдет победителем. Когда его избрали окружным прокурором, это стало самой большой сенсацией в нашей местной избирательной истории. Элмо Дункан знает, что заслуживает большего. Ходят слухи, будто об этом известно и еще кое-кому. Одной большой шишке. Когда-нибудь слышал о Лютере Йерксе?

— «Глобал индастриз»? Авиация и электроника? Конечно. Я однажды читал о нем в «Форчун». О нем самом было мало, в основном речь шла о его миллионах и миллиардах. Я и не знал, что он живет в Калифорнии.