Семь лепестков - [5]

Мила сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу она потушила свет во всей квартире, зашторила окна, прикрыла – но не заперла – дверь, разделась и легла в постель, положив – как он и просил – письмо у изголовья. Сложнее всего было найти шелковый шарф, которым Дингард просил завязать глаза – но после двухчасового рытья в ящиках доисторического комода она в конце концов обнаружила старый мамин шелковый платок. Хотя и с трудом, Миле удалось завязать его концы на затылке.

В кромешной темноте Мила лежала и ждала. Она закрыла глаза, и на изнанке век тут же начали вырастать башни Семитронья. Птицы летали в бирюзовом небе, ажурные подвесные мосты поднимались надо рвами, по витым тонким лестницам спешили люди…

Мила чувствовала, что Дингард должен прийти в полночь. Он ничего не писал об этом в письме, но оназнала, что с последним ударом дедушкиных часов услышит скрип двери. Цветы расцветали под шелковой повязкой, Мила вся превратилась в слух.

Вероятно, дверь отворилась беззвучно. Она услышала только шаги по коридору, потом скрип половиц в спальне и шорох снимаемой одежды. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела, ощутила, как отлетает прочь простыня и воздух холодит кожу. Внезапно она поняла, что мелко дрожит – скорее от волнения, чем от холода. Под повязкой она зажмурилась еще крепче и увидела, как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ее ложем. Дингард стоял в ногах кровати, а она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от яркого блеска ее глаза слезились, так, что втом мире она тоже зажмурилась и уже в кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по ее телу, касаясь шеи, плеч, груди, бедер…

Граница между мирами рухнула. Она уже не знала, кто она и как ее зовут. Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, чувствуя шершавую кожу чужой спины. В неведомо каком мире встречались губы, и незнакомый язык проникал в ее рот, словно предчувствие того, другого, проникновения, о котором она равно страшилась подумать в обоих мирах.

Мила не любила слова «секс»; Имельда не знала его. То, что происходило сейчас, не имело отношения к телам, не было взаимодействием рук, ног и губ – это было величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. И с каждым мучительным выдохом, каждым движением, каждой вспышкой боли, превращающейся во что-то иное, она чувствовала, как башни вырастают до небес, и разрушенный замок восстает из руин Стаунстоуна. Теперь Имельда понимала свое предназначение: еще пять раз следовало повторить это, с пятью другими властителями Семитронья… все они должны слиться воедино – и только тогда замок воспрянет из развалин.

Мила не слышала ни учащенного дыхания лежащего на ней мужчины, ни собственных криков, не чувствовала своего тела, не понимала, что повязка почти сползла с ее лица – и даже почти не заметила как все кончилось. Широко закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела нависающие над ней ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно становилось ровным. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала в том состоянии, где не различить сна и бодрствования.

Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Что Мила испытывала в этом странном совокуплении? Боль? Наслаждение? Милы не было больше, была только Имельда.

И именно Имельда услышала из глубин окутывающего ее спальню ночного мрака приказ:

– Открой глаза.

Сначала она не поняла, потом – послушалась. Дневной свет, льющийся сквозь занавески, ослепил ее, но даже не будь этого света, она вряд ли была способна понять, где сейчас находится. Балдахин и резные башенки кровати исчезли. Она лежала на смятых, испачканных кровью простынях, и прямо над ней нависало искаженное последней судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, глаза закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок – и объятия ослабли.

Имельда вскочила и отпрянула в дальний угол комнаты. На полу валялась простыня, она прикрылась ей. Все еще не понимая, что происходит, она прошептала, глядя прямо в чужое лицо, постепенно выплывающее из глубин памяти:

– Что ты здесь делаешь?

За прошедшие выходные лифт поломался. Олег безнадежно потыкал пальцем в кнопку и сказал:

– Может быть, варенье я вам в другой раз завезу?

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Станислав Петрович, а Зара Александровна тут же добавила:

– Но ведь сумки ты поможешь нам донести?

Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить остальные вещи. Волоча сумку, Олег с ненавистью думал, что так и не смог избавиться от школьных заповодей: переведи старушку через улицу, донеси сумку, пропусти в дверь… Впрочем, кажется, Конфуций учил чему-то подобному. Так что, может быть, поднимаясь на пятый этаж старого сталинского дома и перебрасывая с руки на руку набитый черт знает чем баул, Олег, что называется,приобретает себе заслугу