Семь храмов - [68]

Судя по зазубренному краю, скейтборд не распилили пополам, а разломали. Он понадобился убийцам, во-первых, как улика, специально оставленная ими для полиции, а во-вторых, как предостережение всем прочим потенциальным осквернителям дома Господня — если, разумеется, полицейское начальство решит не держать преступление в секрете от общественности. Ту же роль отвели таинственному кругу возле запачканной стены. Символ власти, велевшей некогда возвести этот храм и до сих пор охранявшей его: королевский венец. Вот зачем его сняли с верхушки башни, вот зачем к нему так жестоко пришпилили человека, осмелившегося поднять руку на здание, которое он не строил.

Какое страшное возмездие! Страшное, однако… Нет. Нет, надо гнать прочь эти бесчеловечные мысли.

Если мы вспомним о предыдущем убийстве, то сумеем представить себе и то, как был осуществлен этот головоломный трюк. В их распоряжении находился подъемный мобильный кран, который они вначале подсунули полиции в качестве наводки, а потом, когда внезапно возникла необходимость снова его использовать, украли еще раз. Все знают, что пражане мало смотрят на свой город и, кроме грязных улиц, почти ничего в нем не замечают; тут вообще не рекомендуется ходить с задранной головой и любоваться фасадами, карнизами и кариатидами, это скажет вам любой иностранец, привыкший у себя на родине к чистым тротуарам. Неудивительно, что исчезновение диадемы со Святоштепанской башни заметил один лишь пенсионер из дома напротив. Его свидетельство, звучавшее сбивчиво и непонятно, теперь отлично дополняет общую картину.

Чем объяснить преступление в отношении двоих несовершеннолетних? И что означает его явная театральность? А вот что: как раз эта театральность и позволяет нам дать всем убийствам в Новом Городе одно и то же имя. Мы пока не знаем в точности, как оно звучит — месть? наказание? устрашение? — но мы видим, что убийства (и одно покушение на убийство) поданы его исполнителями как эстетическое зрелище, спектакль, который разыгрывается в непосредственной близости от храмов Нового Города или прямо в их священных стенах.

Как я уже говорил, мои рассуждения произвели должное впечатление. Юнек заинтересованно щурился и еле заметно морщил губы, как если бы он жевал что-нибудь кислое и не хотел, чтобы прочие это видели. Остальные, которых я знал только в лицо, молча делали пометки в своих блокнотах. Розета улыбалась одним уголком губ, как будто сомневаясь в моем здравом уме, а когда я закончил, приподняла и другой их уголок и беззвучно зааплодировала. Потом она постучала ногтем по наручным часам и легонько кивнула. Я понял, что ей надо со мной поговорить. Ей! Со мной! В горле у меня пересохло, вся влага изо рта странным образом переместилась в глаза. Я был не в состоянии сказать хотя бы слово, не мог пошевелиться. У меня сильно закружилась голова. Я изо всех сил уцепился за стол, который тут же — впрочем, незаметно для других полицейских чинов — поплыл вместе со мной по кабинету…

Олеярж был вне себя от волнения. В ушах у него кипело, как в жерле вулкана, он едва успевал менять платки и постанывал от боли. Прежде чем отпустить собравшихся, он попросил меня на минутку задержаться. Позже, когда мы с ним остались одни, он поинтересовался, не хочу ли я с Нового года вернуться в полицию.

Я ответил, что мне надо подумать, и на лице у меня не дрогнул ни единый мускул. В душе же я ликовал.

Розета ждала меня на улице: полная девушка в неярком плаще и цветастой косынке, немодно завязанной под подбородком. Мне было приятно, что пришлось извиняться за свое опоздание. Я вынужден был кричать, ветер уносил мои слова куда-то к Карлову, он то похлопывал нас по спинам, то бил по щекам, не забывая еще и сотрясать уличные фонари. Мы спрятались в соседнем кабачке и скоро уже грели ладони о стаканы с грогом.

— Почему ты так смотрел? — начала она голосом, который, в отличие от взгляда, обласкавшего меня на совещании, оказался на удивление холодным. — Ты что-то утаил, да? Скажи мне!

— Я? Это ты смотрела. И я знаю не больше того, что сказал. Ты захотела встретиться со мной, чтобы похитить мои идеи?

— Глупец. Я хочу тебе кое-что сказать. Возможно, тебе тоже грозит опасность, и я за тебя боюсь.

— Неужели? В жизни не слышал ничего прекраснее! Пожалуйста, повтори еще раз.

— Я не шучу. Послушай, я не знаю, что ты обо мне навыдумывал, и мне это безразлично. Но не вмешивайся в мои дела: мне это навредить не может, а тебе — да. Тот мой образ, что ты себе нарисовал, скорее всего фальшивый. Не стоит ни на что надеяться, все равно обманешься.

— Ни на что не надеяться? Ни на что? Это со мной уже было, и ничего страшнее мне испытать не довелось. Но, возможно, это ты вмешиваешься в мои дела. Ведь я о тебе ничего не знаю. Есть кое-какие странности, которые я не могу объяснить…

— И пускай. Речь не обо мне.

— А о ком?

— Ты же сам сказал, что ничего обо мне не знаешь. Так тому и быть. То, что ты мог бы узнать, тебе вряд ли понравилось бы. Я некрасивая. Я необразованная. Я неинтересная.

— Ты пришла, чтобы сообщить мне это? А если я не соглашусь с тобой, ты расценишь это как комплимент?