Семь храмов - [6]

Она была просто чудо как хороша! Длинные ресницы, розовые губы и светлые волосы, хрупкая фигурка, обтянутая коротенькой желтой юбочкой, зеленой майкой и бледно-голубой джинсовой курточкой до пояса. Мы, словно овцы, следовали за ней по покоям и кухням разрушенных дворцов, глядя в основном на ее обнаженные ноги, обутые в сандалии, которые она носила незастегнутыми — их стук разносился по пустым пиршественным залам. Она обращала наше внимание на готические окна с каменными закругленными нервюрами и цветочные мотивы на капителях колонн, но я поначалу не в силах был поднять голову и оторвать взгляд от ее щиколоток, так что интерес к старине пришлось проявлять одному только отцу, который, как я твердо знал, был очарован нашим гидом куда больше моего. Девушка была молодая и абсолютно современная, она совершенно не вписывалась в эти седые руины и тем не менее ходила по замку с уверенностью хозяйки и оживляла его яркими красками радуги. Потрескавшиеся стены и иссушенные временем развалины соперничали с нами за ее тень: там, где девушка останавливалась, все тут же затихало и прикидывалось, будто внимательно слушает ее речи.

Хотя сама экскурсия не занимала, да и не могла занимать нас, мы старательно притворялись знатоками истории и наперебой задавали вопросы и отпускали всяческие замечания, претендовавшие на то, чтобы быть интересными, а иногда даже остроумными. Отец, естественно, побеждал, бросаемые на него взгляды были полны признательности, на мою же долю оставалась снисходительность. Меня это сердило, и я все старательнее хвастался своим умственным развитием, так что отец, в конце концов, вынужден был сделать мне замечание. Он извинился за меня, но девушка только молча жевала травинку, зубы у нее были белые и влажные, на губах играла легкая благосклонная улыбка. И тут я представил себя этим счастливым стебельком травы, который она игриво облизывает и наматывает на язык, и ослепительное полуденное солнце померкло у меня перед глазами.

Я обиженно отстал от них. Замечание я полагал несправедливостью, демонстрацией несомненного превосходства взрослого над ребенком. Я вовсе не хотел дерзить, просто пошутил: возле стены стояло старое корыто, полное дождевой воды, и я начал воспевать его, как если бы оно было рыцарской купальней, а потом подмигнул нашему гиду и спросил, часто ли она принимает тут душ. Эта убогая шутка казалась мне тогда верхом озорного остроумия. Отец пригрозил, если я не успокоюсь, отвести меня к кассе и оставить там в одиночестве до конца экскурсии. Не сомневаюсь, что он бы сделал это с огромной радостью.

Я уже не слушал ее рассказ. Я изучал девушку издалека и старался представить ее своей матерью. Эта идея меня увлекла. Как это было бы замечательно — иметь такую красивую, милую и молодую маму… Но я тут же устыдился этой мысли и выругал себя. Я ведь предавал собственную мать, причем без всякой нужды. Ведь эта девушка могла бы быть моей сестрой или тетей. На большее моей фантазии не хватило.

Видно было, что они с отцом понравились друг другу, девушка временами даже отступала от текста экскурсии и рассказывала, что изучает в Праге историю, а здесь проходит обязательную практику, которую она определила словами «летняя активная деятельность». Отцу это показалось забавным, и он спросил девушку, достаточно ли она активна и как она думает — не проявить ли ей еще большую активность? От его шуток мне стало неловко — моя рыцарская купальня не шла с ними ни в какое сравнение. Но красавица, как ни странно, смеялась. Меня охватила грусть. Чтобы они меня не видели, я отставал от них все больше и, когда гид указала пальцем на замок Гоуску, белевший в дымке на фоне голубоватого неба, только бросил туда мимолетный взгляд.

Я оживился лишь в самом конце экскурсии, когда девушка внезапно предложила нам вместе пообедать — устроим, мол, импровизированный пикник. Отца это предложение воодушевило, а я был рад, что мы дольше, чем это предписывал входной билет, пробудем рядом с красавицей. Мы с ним уселись в разных местах, он — у подножия Большой башни, а я — возле развалин самого старинного из дворцов. Мы ждали, к кому из нас подсядет экскурсовод, когда принесет из будочки кассы бутерброды и лимонад. Отец бесстрастно смотрел на меня. Когда он резал желтоватый сыр, отец повернул лезвие ножа таким образом, чтобы отразившиеся от него солнечные блики ослепили меня. Или мне это только почудилось? Я тоже был вооружен перочинным ножиком, но мне нечего было резать, так что я решил поиграть и метнул своего стального малыша с британским флагом на рукоятке в траву. Мне повезло, ножик замечательно воткнулся в землю. Это не ускользнуло от отца, и он заметно разволновался, у него даже сыр выпал из рук. Однако тут как раз вернулась девушка. Сначала она направилась ко мне, но потом, поколебавшись, пошла в сторону отца. Подняв брови, он посмотрел на меня с видом римского триумфатора. Я набрал в горсть песку и раскрыл ее над собой: посыпал голову пеплом.

Они опять принялись болтать, причем отец смелел на глазах. Они сидели в тени под башней, я же расположился на солнце в нескольких метрах от них; я жевал хлеб и сыр, который неприятно скрипел на зубах, и, прикрыв глаза, прислушивался к негромкому жужжанию пчел, разбавленному двумя далекими, разгоряченными от зноя голосами. Слов я разобрать не мог и был этому рад. Сощурившись, я поглядел на пожухлую траву, где белели маргаритки и синели крохотные цветочки о пяти лепестках — мне было жалко, что я не знал их названия.