Семь дней в Гималаях - [24]

Нина Степановна вступила с ним в переговоры. Рерихи вместе с гостями ужинали в столовой. Вишну спросил, как доложить о нас хозяевам. Визитными карточками я тогда еще не обзавелся, поэтому на каком-то клочке бумаги нацарапал свою фамилию, Нина Степановна — свою, а также приписала несколько слов от себя. Так как она была уже знакома с Рерихами, то я уповал на нее, считая, что потом расшифрую свою фамилию.

Появился встревоженный, недоумевающий Святослав Николаевич. Он был явно ошарашен и никак не мог взять в толк, кто я, почему мы вместе. Нина Степановна принялась было объяснять: «Это поэт Сидоров, которого я сопровождаю», но я любезно перебил ее, сказав галантную фразу: «Неизвестно, кто кого у нас сопровождает: может быть, я ее». «Так все же кто кого сопровождает?» — спрашивал вконец запутавшийся Святослав Николаевич. В дверь просунула голову Девика — жена Святослава Николаевича. Увидев Нину Степановну, она в растерянности спросила: «А почему вы не в Ришакеши?» (При встрече с ними Нина Степановна сказала, что в скором времени туда отправится.)

В общем, переполох был полный.

Наконец Святослав Николаевич спросил:

— Где вы остановились?

Так как мы рассчитывали на его гостеприимство, то вопрос нас озадачил.

— В машине, — тут же нашлась Нина Степановна.

— Ах вот как!

Понемногу ситуация для Святослава Николаевича стала проясняться. Дело осложнялось тем, что к ним как раз приехали гости и все комнаты были заняты. А тут мы как снег на голову, да еще без предупреждения.

— Почему не дали телеграмму? — спросил Святослав Николаевич.

Телеграмму мы дали, но она пришла тогда, когда в ней не было никакой необходимости, — через два дня после нашего приезда.

Святослав Николаевич вызвал Вишну, сказал, что тот спустится с нами вниз и устроит нас в городском Рест Хаузе. А завтра в 9.30 утра он просит нас к себе в дом.

В этой суматохе я сбивчиво объяснил Святославу Николаевичу, откуда я и зачем приехал.

— Так это ведь о вас писал Беликов. Мы вас ждали, но раньше.

— Виза пришла очень поздно, — ответил я.

Святослав Николаевич, прорезая тьму фонариком, попросил показать, где именно мы перелезали через забор. Я показал, а он подозвал Девику и начал ей что-то говорить горячо и взволнованно. Это происшествие — чувствовалось — произвело довольно сильное впечатление на Святослава Николаевича. Потом, в Москве, он, пряча лукавую улыбку в усы и бороду, нередко представлял меня своим знакомым таким образом: «Вот человек, который попал ко мне через забор».

Рест Хауз оказался приспособленным к современным нуждам деревянным замком, принадлежавшим когда-то местному махарадже. В наше распоряжение выделили две огромные проходные комнаты. Одна — с диванами вдоль стен — гостиная. Другая — настоящий парадный зал (метров 150, не меньше), переделанный ныне в спальню. В этом зале стояли четыре двуспальные металлические кровати, внушительный, как крепость, стол, старинные дубовые стулья. Вишну предложил расположиться мне в спальне, Нине Степановне — в гостиной. Девика — я узнал об этом позже — строго-настрого наказала ему, чтоб нас поместили в отдельных комнатах («Они не муж и жена».) Но гостиная Нине Степановне не понравилась: диваны узкие, в окна заглядывают какие-то люди. И она отвергла это предложение решительно и испуганно. Вишну был шокирован. Святослав Николаевич рассказывал, с каким трагическим тоном в голосе он докладывал по возвращении:

— Мадам отказалась ночевать в отдельной комнате.

А мы остались вдвоем в огромной неуютной и холодной комнате, где мог бы свободно разместиться целый студенческий отряд. Выпили чаю; нас покормили рисом. Мы были донельзя удручены. Проделали такой путь — и вот тебе раз. Нам показалось, что Святослав Николаевич принял нас слишком холодно и отчужденно и что настоящего общения с ним уже не получится.

Мы расположились в противоположных углах бывшей дворцовой залы. Уличный фонарь играл роль своеобразного ночника: сквозь занавеску пробивались его лучи, образуя яркую световую дорожку на полу.

Я заснул почти сразу, но сон был недолог. Меня разбудил грохот падающих стульев, какие-то вскрики. Я настороженно поднял голову. Мне показалось, что кто-то повизгивает.

— Нина Степановна, что с вами?

— Я заблудилась, — послышалось в ответ.

Выяснилось, что ночью ей понадобилось встать. В большом и чужом помещении она не смогла сориентироваться и стала натыкаться на стулья — отсюда грохот, — на кровати, углы бесконечно длинного стола. С трудом добралась до окна, отодвинула занавеску, надеясь на уличное освещение, а за окном — сплошная тьма. Фонарь к тому времени погас. И вот она стоит, держась за гардину, и чуть не плачет. Она говорила потом, что мечтала лишь об одном: как бы разыскать собственную кровать.

— Не трогайтесь с места, чтоб мы не стукнулись лбами, — сказал я ей.

Я встал, включил свет в туалетной комнате — ее дверь находилась как раз за моей кроватью («Пусть горит всю ночь».) А сам закутался с головой в одеяло, надеясь, что все происшествия нынешнего дня наконец-то исчерпаны и больше ничто не потревожит мой сон.

«Путь — это непрестанное движение, где не может быть ни момента остановки. Как только в путь, то есть в действия самого человека, ворвались гнев или раздражение, так весь путь остановился. Перестала звучать его гармония, и снова надо искать, как включиться в симфонию Вселенной, ушедшей в своем творчестве вперед, пока человек стоял на месте. Нет ни для кого возможности двигаться по ступеням Вселенной, если он тяжел своим встречным, если его раздраженный окрик или нравоучительная, недовольная речь не помогают человеку встречному успокоиться, но вызывают в нем протест.