Сельский священник - [64]

— Это человек выдающийся, с прекрасной душой. Он говорит, что школы, созданные революционной мыслью, фабрикуют бездарностей. Я же называю их фабрикой неверующих, ибо господин Жерар если не атеист, то протестант...

— Мы спросим у него, — сказала Вероника, пораженная таким ответом.

Через две недели, несмотря на декабрьские холода, г-н Гростет приехал в монтеньякский замок, чтобы представить своего подопечного, которого с нетерпением ожидали Вероника и г-н Бонне.

— Нужно очень любить вас, дитя мое, — сказал старик, взяв Веронику за обе руки и целуя их с галантностью пожилых людей, которая никогда не оскорбляет женщину, — да, очень любить вас, чтобы покинуть Лимож в подобную погоду. Но я хотел сам преподнести вам в подарок господина Жерара. Вот он. Этот человек должен вам понравиться, господин Бонне, — добавил он, дружески приветствуя священника.

Внешность Жерара оказалась не очень привлекательна. Это был человек среднего роста, приземистый, с шеей, как бы втянутой в плечи, с рыжеватыми волосами, красными глазами альбиноса и почти белыми ресницами и бровями. Цвет лица у него, как у всех особей этого рода, отличался ослепительной белизной, но сильно пострадал от рябин, оставленных оспой; упорные занятия, очевидно, испортили ему зрение, и он носил темные очки. Сбросив грубый синий плащ, он остался в костюме, который никак не способствовал изяществу его облика. Небрежно надетая и застегнутая одежда, кое-как повязанный галстук, несвежая сорочка — все обличало неумение заботиться о себе, в котором упрекают людей науки, почти всегда очень рассеянных. Развитой торс при худобе ног, вся осанка Жерара указывали на некоторое физическое истощение, вызванное привычкой к размышлениям. Однако пылкая мысль и сильные чувства, о которых можно было судить по письму Жерара, озаряли его лоб, словно изваянный из каррарского мрамора. Казалось, природа избрала именно лоб, чтобы запечатлеть на нем величие, твердость духа и доброту этого человека. Нос у него, как у всех представителей гальского племени, был несколько приплюснут. Прямые, четкие очертания рта указывали на безупречную скромность и чувство меры; лицо его, утомленное постоянными занятиями, казалось постаревшим раньше времени.

— Мы прежде всего должны благодарить вас, сударь, — обратилась г-жа Граслен к инженеру, — за то, что вы согласились руководить работами в краю, который не может дать вам других радостей, кроме сознания содеянного добра.

— Сударыня, — ответил он, — господин Гростет столько рассказывал мне о вас во время пути, что я счастлив быть вам полезен, а будущая жизнь подле вас и господина Бонне меня как нельзя более привлекает. Если меня не изгонят из здешних мест, я хотел бы закончить тут мои дни.

— Мы постараемся сделать все, чтобы вы не изменили своих намерений, — улыбаясь, сказала г-жа Граслен.

— А вот и бумаги, которые передал мне главный прокурор, — сказал Гростет Веронике, отводя ее в сторону. — Он был очень удивлен, что вы не обратились непосредственно к нему. Все, о чем вы просили, было исполнено очень быстро и охотно. Прежде всего ваш подопечный будет восстановлен во всех гражданских правах, а через три месяца вам доставят Катрин Кюрье.

— Где же она? — спросила Вероника.

— В больнице святого Людовика, — ответил старик. — Пока она не выздоровеет, ей нельзя уехать из Парижа.

— Ах, бедная девушка больна?

— Здесь вы найдете все интересующие вас сведения, — сказал Гростет, вручая бумаги Веронике.

Она вернулась к обществу и, опираясь на руки Гростета и Жерара, повела гостей в роскошно обставленную столовую на первом этаже. Вероника угощала всех обедом, но сама не принимала в нем участия. С первого дня приезда в Монтеньяк она всегда ела в одиночестве, и Алина свято хранила тайну этого сурового закона до тех пор, пока ее хозяйке не стала грозить смерть.

К обеду были приглашены мэр, мировой судья и монтеньякский врач.

Врач, молодой человек лет двадцати семи, по имени Рубо, давно хотел познакомиться с женщиной, знаменитой во всем Лимузене. Кюре ввел его в замок тем охотнее, что хотел собрать вокруг Вероники общество, которое могло бы развлечь ее и дать пищу ее уму. Рубо был одним из тех высокообразованных молодых врачей, какие выходят теперь из парижской Медицинской школы. Несомненно, он мог бы блистать на обширном поприще столицы; но в Париже его испугала борьба честолюбий, и, чувствуя в себе более склонности к науке, нежели к интригам, и более дарований, чем алчности, он, следуя своему мягкому характеру, избрал скромное поприще в провинции, надеясь, что там его оценят скорее, чем в Париже. В Лиможе Рубо натолкнулся на установившиеся привычки и постоянный круг пациентов; тогда он поехал вслед за г-ном Бонне, который по его доброму, располагающему к себе лицу сразу угадал в нем своего приверженца, последователя и помощника. Маленький белокурый Рубо обладал довольно бесцветной внешностью, но в его серых глазах читалось глубокомыслие физиолога и упорство подлинного ученого. Раньше в Монтеньяке жил бывший полковой хирург, больше занимавшийся своим винным погребом, чем больными, и к тому же слишком старый, чтобы исполнять нелегкие обязанности сельского врача. Теперь он умер. Рубо провел в Монтеньяке полтора года, и все полюбили его. Но юный ученик Депленов и последователей Кабаниса не верил в католицизм. В вопросах религии он придерживался полнейшего индифферентизма и не желал от него отступаться. Кюре это приводило в отчаяние, и не потому, что неверие Рубо приносило какой-нибудь вред, — он никогда не говорил о религии; то, что он не посещал церковь, можно было объяснить его занятостью, к тому же он неспособен был вербовать учеников и вел себя, как наилучший католик. Он только воздерживался от размышлений над проблемами, которые ставил как бы вне пределов человеческого понимания. Узнав, что врач считает пантеизм религией всех великих умов, кюре предположил, будто он склоняется к учению Пифагора