Селение любви - [19]

«Красивое ты явление, Пенцов», — она тогда сказала…

Блистательность воспоминания взвинтила во мне веру в улыбку самых броских невероятий. Трогательность смятения обернулась некой заволокнутостью сознания, что закономерно сопутствует выспренним абсурдам.

— А если она сейчас смотрит на меня так… как ты хотел сказать? — адресовал я Валтасару с медоточивой, мне запомнилось, интонацией.

— Сейчас?.. Когда ты ещё… никто? Родион, не лей на пол — пузыри пускают на улице…

Моё истомно замиравшее сердце пошло между тем бить полным ударом, и каждый его толчок одержимо отрицал понятие фантастичности. Будущим летом, заговорил я, она опять поедет отдыхать в Дербент, и пусть Валтасар меня отвезёт туда. Снимет мне комнатку рядом с тем местом, где будет жить она, и уедет. А мы с ней станем купаться в море, ходить осматривать древние крепостные стены, ворота…

Евсей проглотил водку на сей раз безвыразительно, словно запил водой таблетку.

— Там есть лезгинский театр.

— Во-оо! — воскликнул я взорванно, в неистовой окрылённости таким доводом в пользу моего плана: — Мы будем с ней ходить в лезгинский театр!

Я умоляюще смотрел на Валтасара:

— Ладно? Ла-а-адно?..

— Но это из области химерического! Так не делается!

Меня будто оглушило хлынувшим из кадки холодным потоком.

— А-а-а… что делает Давилыч с девчонками?.. А остальные? Ты же сам всё, всё-оо знаешь! Это не из области химерического? Так делается! А что я поп-п-просил — не делается? — у меня прыгали губы.

По его лицу как бы пробежала тень судороги — оно стало трезвым. Он отшатнулся и, уткнув локти в стол, погрузил лицо в ладони.

— Зачем вы забрали меня оттуда? Говорили — сколько вы все говорили! — чтобы у меня была настоящая любовь… а когда… когда… — я немо зашёлся плачем, я раздирающе разевал рот, который сводило и изламывало.

Валтасар, склонивший голову, развёл пальцы, высматривая меж них, и мне показалось — глаза его вытаращены. Евсей же, напротив, зажмурился, дёрнул головой, как бы отметая остолбенение мысли, затем приблизил ко мне сжатый, из немелких, кулак и хрипнул резким шёпотом:

— Ты мужик или кто?!

Родька, весь красненький, будто запыхавшийся от бега, тоже сжал кулаки и затопал ногами на Валтасара:

— Отвези его, куда он просит!

Я был само ощущение ошейника с пристёгнутым поводком, который тянут изо всех сил.

— Забрали оттуда — и мне только хуже… там… там мне не было бы, как сейчас! — потянув в себя воздух, я словно вдохнул сухой снег, моментально пресёкший голос.

Евсей набрал из кружки воды в рот и брызнул мне в лицо. Пенцова будто подбросило из-за стола с вытянутыми вперёд руками — он толкнул Евсея:

— Спятил?

Тот с пристуком вернул кружку на стол, прочно взял Валтасара за предплечья и дважды шатнул его: на себя и от себя. Потом он величаво указал на меня пальцем и начал каким-то барственно-брюзгливым тоном:

— Ты — точка всеобщего притяжения? Что-оо?.. — лицо выразило среднее между возмущением и гадливостью. — Я! Я! Я! — как бы передразнил он меня, кривляясь. — Тебе обещали! тебя отвези… — продолжил он, убыстрённо двигая руками, будто подкидывая и крутя шмат теста. — А вообразим утопию: она вправду взяла себе в голову и стала ждать, когда ты станешь мужиком. Ты ж на ней не женишься! Это сейчас ты несчастный, а как только сделаешься самостоятельным, начнёшь зарабатывать — загоришься на другие цветочки! А её будешь гнать…

Он жестикулировал всё жарче, упорно отталкивая Валтасара, который пытался его обнять. Вдруг Евсей налил стакан и с холодной непоколебимостью произнёс:

— Пью за то, чтобы она не оказалась набитой дурой, не вздумала взрастить в себе чувство…

Ужас запустил клыки в моё сердце.

— Не-е-ет!!! — я вскочил с креслица и, не подведи нога, кинулся бы и выбил у него из руки стакан.

Всё вокруг затряслось, хаотически искажаясь, делая стены волнистыми, смешивая линии — поглощаясь жалобно звенящим душевным обвалом. Валтасар обхватил меня, стиснул с устрашающей торопливостью, неотторжимой от пожара, горячечно шепча и нежа терпкостью водочных паров:

— Успокойся! успокойся! успокойся!..

13.

Ночами я больше не спал — я проводил время с ней. Лишь только закрывал глаза, она оказывалась передо мной.

Она на песке под солнцем, чей жар теперь, за ненадобностью, так бледен…

Она в протоке, обливаемая дымящимся мучнистым светом, похожим на медово-золотистую пыльцу.

Она ко мне лицом. Спиной…

Она на дороге…

Я часто вставал, приоткрыв окно смотрел в небо — оно вбирало мою одинокую неумиротворённость и начинало пылать от угрюмо-чёрного горизонта до зенита. Я пускал в куст зажжённые спички — и всё моё существо, каждая мышца восставали против того, что ночью почему-то принято лежать и даже спать.

Гущина грёз в их острой причудливости влекла меня по пёстрым узорам похождений. Я озарял творимый ночной Дербент фейерверком, выкладывая золотом света фасады его домов то с куполообразными, то с плоскими крышами. Потом я гасил летучие огни, и месяц орошал город зыбкой мерцающе-стеклянной изморосью. Деревья обширно-загадочного сада серебристо трепетали, стоя в серёдке густо-чернильных кругов. Я заливал траву нежно-лунным молоком и разбрасывал исчерна-синий плюш теней. Мы с