Секта Правды - [58]

Прошлое внезапно свернулось в трубочку, сквозь которую Василий Петрович видел будущее.

Недели висели теперь клочьями бороды, он опять стал частью общего сна. По утрам его будила жена, которая выделялась среди женщин, как воскресенье среди будней, он завтракал бутербродами, и на работе его окружали стосковавшиеся за ночь пациенты.

Если время течёт, — жаловался один, заикаясь от волнения так сильно, что эхо между его словами успевало угаснуть, — то почему стареют всегда одинаково?

Времени нет, — перебивал другой, — оно кончилось с победой нашей революции.

И тогда Василий Петрович вспоминал о своей исторической миссии.

Вокруг, беспорядочно ощупывая тьму, брели лунатики. Он открывал газеты и поражался их слепоте. В них хвалили книги, которые через пару лет забудут, и пророчили будущее, которое рассыпется, как карточный домик. За тучными коровами бредут тощие, читал между строк Василий Петрович, скоромное мгновение сменяет постное. «Мы уже взвешены, — бормотал он, — и все — легче пустоты…» В окружении скоро узнали, что у него появился пунктик. «Врач-то наш маленько тронулся», — шушукались по углам больные, сопровождая открытие смехом неслышным, как плач камней. Но сослуживцы сочувствовали, понимая, что ненормальность только страхует от безумия. «Чтобы не ехала «крыша», поезжай в Крым», — советовал один. И слышал в ответ, что это заграница. «Украина — заграница? — всплеснул он руками. — Да у меня тёща на Украине!» Василий Петрович бился о стену, чувствуя, как капает время. «Такое и в страшном сне не привидится», — смеялись над его апокалипсисом. Он добился лишь, что его стали подозревать в хитрости, сплетничая, что он может вывернуть наизнанку ветер и, сидя на стуле, примеряется к другому. Тогда Василий Петрович пошёл по инстанциям. Но дальше канцелярий его не пускали. «Вы же врач и должны понимать, что больны», — говорили ему строго, будто сыпали за шиворот перец. И Василий Петрович ощущал себя букашкой, в которую тычут пальцем: «Жаль давить — скатерть замарает».

Страна представлялась ему заповедником, жадно припавшим к железным прутьям и с завистью глядевшим на хищников, гуляющих на свободе. Интеллигенты по-прежнему, как слизняки, засиживали кухни, коптили небо, а к его рассказам относились, как к тени от пугала. Он бил во все колокола, но это был стрёкот кузнечика в чужом сне.

Партия, — стучал костяшками домино скорченный от подагры тесть, — она на века!

Ну-ну! — качал головой Василий Петрович. — От твоей партии уже могилой несёт!

Он пробовал писать, назвал роман «Покаянные дни», но дальше первой строки не продвинулся. «Была на свете великая страна, — гласила она, — была, да сплыла».

Был и другой путь: предвосхищая события, прислуживать тем, чьи имена скоро запорошат глаза, как снежинки в метель, но Рогов с презрением отверг его — это значило стать одним из них. Он хотел пойти в церковь, но не мог. «Меня ты встречаешь на каждом углу, — скрипел внутри голос, не оставляющий эха, — а Его — только в мечтах, значит, правы атеисты: Он — выдумка слабых».

Василий Петрович был упрям, и скоро его упекли в дом с решётками на окнах и дверьми без ручек.

«Я так люблю Родину, — со слезами признавался он соседу-невропату, — так люблю — до ненависти!»

Ночь уставилась моноклем луны, по занавескам плющились клетки от решётки.

И тут он услышал знакомый голос:

Маленький, маленький Василий Петрович, ты, наконец, понял, что мгновение — это гильотина, а люди мечутся, как зарезанные курицы, стуча крыльями по земле?

Чему быть, того не миновать, — уткнулся в подушку Василий Петрович. — Глупо бегать по двору, когда голова в корзине.

Его душили слёзы, он понял, что тупик бесконечен, что судьба во все времена одна и по множеству дорог ведёт за одну глухую черту. На кухне Василий Петрович выпросил у дежурного чаю и развёл дозу снотворного, способную свалить лошадь. Вернувшись в палату, разделся и лёг в постель, накрывшись с головой одеялом. Но вместо того, чтобы заснуть вечным сном, очнулся в квартире на Ордынке. Был день, который февраль занимает у марта, он снова был Петром Васильевичем Горовым, зрителем на спектакле собственной жизни. Наблюдая его преображение, Леопольд Юрьевич равнодушно вздохнул: «Прошлое, как сон, его можно вывернуть, но нельзя поправить».

На столе циферблатом зевал телефон, беременная секретарша штопала рыбьей костью рваные колготки, и под капюшоном тускло светились глазницы помощника, в которых не было ни прошлого, ни будущего, а от их настоящего замертво падали птицы.

ДНЕВНИК ШИЗОФРЕНИКА

Вначале было слово, и слово было у доктора,

и доктор был Бог.

Он профессионально улыбнулся:

Проблема самоидентификации?

У кого её нет, — безразлично зевнул я.

В каком смысле?

В таком, что своим местом все недовольны, — я взял его за пуговицу. — Вы, к примеру, отождествляете себя с этим халатом, морщинами, золочёными очками, и знаете, что ничего другого уже не будет… И ужасно страдаете! Может, для начала излечите себя?

Он мягко отвёл мою руку.

— И поговорить, кроме больных, вам не с кем, — гнул я своё, уставившись ему в переносицу, — жена ненавидит, дети давно разъехались, а друзей сроду не было… О верёвке в последний раз когда думали?