Секта Правды - [27]

И был счастлив.

Ася выросла без отца, бросившего мать после её рождения, и Карабель пробуждал в ней дочерние чувства.

У тебя много поклонников, — удивлялся он. — Почему я?

А почему не ты? — сотрясая плечами, смеялась она.

На Пасху Карабель стоял в маленькой ялтинской церкви, как птенца в горсти сжимал трепетавшую на сквозняке свечку и, выбиваясь из общего хора, пел: «Любовью смерть поправ.» Возле храма, пластая крылья, купались в песке рыжие воробьи, смеялось солнце, и на обратной дороге он высчитал, что, когда станет глубоким стариком, Ася будет дамой бальзаковского возраста.

«Хоть день, да мой, — ускорил он шаг, — а десять лет совсем не мало!»

Но проходило лето, и в их отношениях наметилась трещина, грозившая превратиться в пропасть. «Жизнь одна, а смертей много», — вздыхал он и видел, как Ася подавляет зевки. Но его словно за язык тянули. Он говорил, что в сравнении с вечностью возраст не имеет значения. А сам думал, что старше её матери.

И опять чувствовал пропасть, которую невозможно перешагнуть.

Ася смотрела на мир сквозь увеличительное стекло, тогда как его стекло уменьшало, и если для него их встреча была лестницей в небо, то для неё — только эпизодом.

Иногда ему казалось, что Ася его старше. «Максимушка, — нежно звала она, — мой ненаглядный». И тогда Ка-рабель понимал, что спит. А проснувшись, с ужасом ловил себя на мысли, что ненавидит её молодость. «Я хочу, чтобы ты постарела!» — скрипел он зубами, отвернувшись к стене, чтобы Ася не прочитала по губам его беззвучных слов.

Ночью, когда она спала, склонив голову ему на плечо, он курил, вперившись в темноту, и не представлял их будущего.

А если нет будущего, зачем настоящее?

Городишко с ноготь, и они часто натыкались на компании её ялтинских знакомых. Карабель неловко переминался, пока она, краснея, представляла его молодым людям. Вечерами Ася стала задерживаться. Она смущенно ссылалась на работу, а однажды призналась, что устала от гостиницы. Карабель не настаивал — к ней возвращалась прежняя жизнь, в которой ему не было места.

Теперь он всё чаще оставался один, ходил на море и по набегавшим волнам гадал, любит ли его Ася? Перебирая сухие, пахнущие солью водоросли, видел чёрные кудри, такие густые, что запутавшейся в них брошке не требовалась защепка, а уколовшись об острую ракушку, вдруг увидел её всю — нагую, доступную.

В августе у него промелькнула мысль о возвращении. Он уже без ненависти вспоминал квартиру с драными обоями, громко бившими настенными часами и тапочками под кроватью. Чтобы прогнать воспоминания, Карабель шёл в библиотеку, брал с полки первую попавшуюся книгу, листал, саля пальцем слипшиеся страницы, громко смеялся, но в голове у него крутилась какая-то ерунда: «Бобр бодр, но не добр».

— Я соскучилась по твоим письмам, — однажды сказала Ася.

— А я по твоим, — эхом откликнулся он. Так их переписка возобновилась.

С этого момента их отношения стали носить странный, болезненный характер. Они проводили день вместе, равнодушно говорили о любви, точно притворяясь, точно играя надоевшую обоим роль, а вечером, когда солнце катилось в море, расставались, чтобы обменяться письмами. Там они были другими, не стеснённые чужим присутствием, возвращались к проведённому времени, раскрывая потаённое, проживали его заново, и буквы складывались в не произнесённые слова. Электронные послания заменили разговоры, письма были правдивее, искреннее, и плоть кричала в них куда громче, куда пронзительнее, чем наяву.

Это раздвоение грозило свести с ума — днём они опять встречались, ходили в кафе, занимались любовью, и всё катилось привычной колеёй.

В письмах возрастала цена слов, которые встречи обращали в пустые звуки. Но Ася этой цены не знала. Она щедро рассыпала «люблю» и «целую», за которыми стояла лишь быстро проходящая страсть. Карабель читал её бойкие пассажи и думал, что его ялтинский бунт закончился, что его лебединая песнь осталась не услышанной.

От морского воздуха ломило суставы, ночами он перекручивал простыни и всё больше чувствовал себя престарелым, утратившим мужскую силу Давидом, которого молодые девушки согревали свои телом.

От дождя не уйти — он караулит за каждым поворотом.

Осень медлила, но в воздухе уже пахло сыростью, носились злые, кусачие мухи. Подкрался мёртвый сезон. Ялта погружалась в скуку — отдыхающие схлынули, холодный ветер гнал по пляжу жухлые листья. «Я люблю тебя!» — упрямо твердила Ася. «В юности даже ложь святая», — думал в ответ Карабель. Раз он попробовал объясниться. Ася зажала ему рот ладонью, провела пальцем по усам. «Мальчик се-ердится, — растягивая слова, заговорила она, как с ребёнком, — ну иди-и же ко мне.»

И опять постель утопила всё.

А спустя месяц начались сцены, на подоконнике заиграли на свету сердечные капли. Карабеля уже раздражало это странное сочетание женщины и ребёнка, к которому он так и не смог приноровиться — Асю тяготили его разговоры, его молчание. Они расходились всё дальше, их по-прежнему мирила только постель, и хотя Ася ещё оставалась для него светом в окошке, теперь у него хватало сил задёрнуть штору.

«Мало уметь знакомиться с женщинами, — цедил он, — надо уметь с ними рвать».