Сексус - [165]

Только здесь, в пчелином улье гетто, можно найти человеческое отношение, можно найти этот город, скопище взглядов, звуков, запахов, за которыми вы будете тщетно охотиться вне его пределов, где жизнь чахнет и умирает. Вне пределов гетто движутся лишь хорошо наряженные трупы. Их заводят каждый день, как будильники. Они выступают, как дрессированные собачки, и их забывают, как использованные контрамарки. А в сочащихся медом сотах идет неостановимый рост, как у растений, там столько животного тепла, что становится душно, особи трутся друг о друга, склеиваются, рождая ощущение жизни, надежды, там можно подхватить всякую инфекцию, и грозную, и спасительную.

Маленькие души, обитающие в этом улье, горящие, подобно тонким восковым свечкам, но горящие ровно, способные отбрасывать причудливые тени на сдвинувшиеся вокруг них стены.

Пройдитесь по любой улице в этом мягком фиолетовом свете. Прикажите своей памяти забыть все. Тысячи неожиданностей набросятся на вас со всех сторон. Здесь человек еще в шкурах и в перьях. Здесь пузырь и кварц еще обладают речью. А чуть дальше стоят здания – их можно услышать и ощутить их объем – со стеклянными, переплетенными металлом стенами, с окнами, истекающими потом; городские капища, портики которых украшены кувыркающимися, как цирковые акробаты, крылатыми младенцами. А после встретишь катящиеся, двигающиеся улицы, на которых ничего не застывает в покое, ничто не утвердилось, не закреплено, ничто не может быть осознано, разве что глазами и разумом какого-нибудь мечтателя. Галлюцинирующие улицы вдруг становятся пустыми и тихими, словно по ним чума прошлась. Улицы кашляют, пульсируют, как раненый висок, на этих улицах можно умереть, и никто не заметит. Странные улицы, на которых розовое масло смешано с запахами лука и чеснока. Вечерние улицы, заполненные шлепаньем и всхлипыванием усталых ног. Улицы, прочерченные Эвклидом, понять их можно только с помощью логики и теорем…

Пронизывая все, прячась в складках кожи, как осадок багрового дыма, властвует вторичный сексуальный пот – лобковый, орфический, подмышечный – тяжелое благовоние, подаваемое к ночи на лиловых подушечках мускуса. Никто не обладает иммунитетом против него. Даже дауновский идиот. Этот запах продирает вас, как жесткая мочалка, охватывает, как блузка, стягивающая груди. Мелкий дождичек превращает его в невидимую бесплотную грязь. И это происходит всегда, даже в час готовки студня из кроличьих лапок. Это блестит в трубах, фолликулах, папиллярах. Земля медленно вращается, поворачиваются столбы и флаги, и амурчики на портиках поворачиваются вместе со всеми; в дрожащем сумраке душных вечеров все это издает звуки – земные, чувственные, обещающие, подобно звукам цитры.

Тяжелое колесо, покрытое силосом, птичьим пометом и перьями, с маленькими горящими лампадками – каплями животного пота. Все крутится и крутится, поскрипывая, покачиваясь, пошатываясь, иногда постанывая и подвывая, но все равно проворачивается: раз, еще раз, еще раз. Потом, если, конечно, вы сами замрете, остановитесь, например, на ступенях и постараетесь ни о чем не думать, ваш взгляд приобретет звериную ясность. Вот колесо, вот спицы, а вот ступица. А в центре ступицы, в самом-самом центре – ничего. Это там, где блестит смазка и ходит ось. И вы там, в центре. Ничто, чувствующий, но полностью растворенный, мурлыкающий вместе с мурлыканьем планетарных колес. Все становится живым и преисполненным смысла, даже вчерашняя сопля, повисшая на дверной ручке. Все укореняется, покрываясь мхом и коростой от долгого употребления; все уже тысячи, тысячи раз протерто, отшлифовано вашим затылочным глазом.

Человек древней расы, застывший, как камень, в трансе. Он чувствует запах пищи, которую варят уже тысячу лет его предки: жареные цыплята, печеночный паштет, фаршированная рыба, селедка, утка с яблоками. Он жил с этим, и это жило в нем. В воздухе проплывает пух, пух пернатых существ, запертых в плетеных корзинах: так это было в Уре, в Вавилоне, в Египте и в Палестине. И те же самые поблескивающие шелка, черные, теперь позеленевшие с годами, шелка других эпох, других городов, других гетто и других погромов. Время от времени видишь кофейную мельницу или самовар, маленькую деревянную шкатулку со специями, с алоэ и миррой с Востока. Узкие коврики с базаров, с гигантских торжищ Леванта 115, каракулевые шкурки, кружева, шали, нубии, юбки с оборками, пламенеющие перья фламинго. Кто-то принес сюда своих птиц, своих домашних любимцев – теплые, нежные существа, в них трепещет пульс жизни, былой жизни. Они не выучились новому языку, они не выучились новым мелодиям, они чахнут, нахохлившись, вялые, истомившиеся в высоко подвешенных клетках возле пожарных лестниц.

Железные балкончики, увешанные тем, что съедят, и тем, на чем спят, отданные фикусам и кошкам, – тихое копошение жизни, где даже ржавчина восхитительна. По вечернему холодку сюда, как баклажаны на лоток, вываливают молодняк. Они лежат под звездами, и непристойная нескладуха американской улицы навевает на них дремоту. А внизу в деревянных бочонках – соленья. Без солений, без крендельков с тмином, без восточных сладостей гетто лишилось бы своего смака. Самые разные хлеба: пшеничный, ржаной, кукурузный, даже ячменный, самого разного веса, самой разной консистенции.