Секс с чужаками - [46]

Он выглядит уязвленным и я понимаю, что не должна была смеяться.

— Прости, Август, — говорю я как можно ласковей и беру его за теплую руку. — Я смеялась не над тобой; я бы никогда так не поступила. Иногда люди смеются, когда их что-нибудь удивляет, особенно если удивляет приятно.

Я сжимаю его ладонь. Он сжимает в ответ мою и я переполняюсь чувствами, которых не испытывала уже долгое, долгое время.

Ночью, впервые за долгий срок, Джори лежит со мной в постели.

— Август был в звездных камерах? — спрашиваю я, боясь разрушить волшебство, но не в силах и удержаться от вопроса, так как эта мысль меня преследует.

Джори приподнимается на локте и сонно смотрит на меня.

— Да, был. А что?

— Он сказал, что любит меня, и вот я все думаю…

Лицо Джори озаряется ухмылкой.

— Ха, это же чудесно!

— Он прошел звездные камеры, — начинаю я заново. — Будет ли он мне лгать, Джори? Будет ли он хотя бы понимать, что лжет?

Радость Джори увядает. Он смотрит на меня долго-долго.

— Август никогда не лжет, — говорит он наконец.

Я часами лежу в темноте без сна и думаю про себя — думаю о мужчинах и мальчиках, отцах и детях, о лжеце-мужчине, который клянется своей жене, что его сын не лжец. Это своего рода шутка, загадка. Разгадать ее невозможно.

Самое странное, что я бы не возражала, если Август и дальше будет лгать мне в этом же духе.

Я так легко могла бы полюбить его ложь.

Джори снова ушел. Ушел из дома. Ушел из моей жизни. Вернулся в леса, на пляж, к «Звездным Людям» и «Мигалочке», к бесконечному хороводу миров у себя внутри.

Я не возражаю.

У меня есть Август. У меня есть дитя, которое за пять дней полностью изменило мою жизнь. Мы устраиваем с ним пикники на мысе, где уцелевшие тюлени греются на солнышке, словно ленивые туристы. Мы бродим по обнажившимся в отлив рифам и определяем моллюсков, делая с помощью «Кирлиана»[11]снимки их призрачных «душ». Мы нанимаем в Мендочино океанографический траулер и проводим целый день в охах и ахах над содержимым драг. Мы даже находим время, чтобы выбраться на ярмарку в Уэстчестер, этот безобразный и обаятельный городишко, улицы которого окаймляют стройные красные стволы манзаниты, омытые Гуалалой во всей ее свирепости.

Куда бы мы ни направились, я чувствую себя живой, я чувствую себя гордой, я чувствую себя влюбленной. Взгляды, которые люди бросают на нас, могут говорить лишь о зависти. Почему бы и нет? Всякому должно быть ясно, что Август — красивый и любящий сын, ему нравится быть со мной.

Это произошло пять часов назад. Я до сих пор дрожу. Мне следовало бы убраться с этого кресла, но я боюсь — боюсь, что если я это сделаю, то потеряю рассудок.

Август прибыл к нам неделю назад.

Сегодня он попросил разрешения воспользоваться особой комнатой.

ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ.

Я уставилась на него, не в силах заговорить, и он попросил снова.

Провожая его туда, я делала все, что в моих силах, чтобы не смотреть на него. Боялась того, что могла увидеть.

Возле герметичной двери с прокладками он ласково оглянулся на меня и сказал:

— Прости, мама, но мне придется закрыть дверь. Думаю, ты знаешь, почему.

Да. Я знаю.

Дело не только в газах.

Дело в том, что я могу увидеть, когда он займется нуждами своего тела и забудет обо мне.

Он осторожно закрыл дверь и, сделав это, попросил меня настроить для него приборы управления воздухом и питанием. Он сказал, что сам не сможет сделать этого. (Да, теперь я припоминаю. На берегу он не брал в руки камеры. На траулере ничего не доставал из драги. Не платил ни за что своими руками. Он мало ел и я ни разу не видела, как он кладет пищу в рот. Он был попросту видением — постоянным и любящим).

Он пробыл там, внутри, наедине с надлежащей газовой смесью и питательной мембраной, уже пять часов. Последнее, что он мне сказал, было: «Не тревожься, мама. Я шестнадцать месяцев пользовался в карантине точно такой же комнатой. Это было вовсе не так уж плохо».

Как со всем этим согласиться? Как принять это и не закричать? Что Август не клон, что он не человек, что он не то, что я вижу.

Что он — всего лишь проекция, разновидность иллюзии, ложь.

Что там, за этим любящим лицом живет и думает кто-то совсем другой.

По мере того, как правда проникает все глубже, я начинаю понимать, чего не осмеливались объяснить книги и ленты, сокрытию чего правительства посвящают столько усилий, что не позволила я сказать пяти экспертам в своих отчаянных усилиях уберечь наши жизни от внимания публики.

Я начинаю понимать, что означет слово «телеманифестор» — слово, услышанное мной лишь однажды, на одной-единственной ленте, мимолетное упоминание, зарытое в груде информации, которую я полагала более важной. Я-то думала, будто знаю, что означает «теле» во всех его формах.

Смогу ли я с этим жить? Когда я касаюсь его руки и чувствую биение пульса под кожей, что трогаю я на самом деле? Когда он целует меня и говорит «Я люблю тебя, мама; правда» — что в действительности прижимается к моим губам? Костяная пластина, жировой валик — как же я могу их не видеть?

Вопль, поначалу зарождавшийся у меня в горле, пропал. Поддельный Август скоро покинет свою особую комнату; я должна попытаться притвориться, что все в порядке. Он, конечно, поймет, что это притворство, но все-таки я должна попытаться. Хотя бы в качестве жеста. Он ведь, в конце концов, разумен. Он способен испытывать чувства. Он — гость в моем доме. И я, представитель человечества, должна вести себя соответственно. Это все, что я могу сделать.