Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго» - [11]

Я слишком часто жаловалась на то, что моя одежда не была куплена в магазине, или на то, что она была уже не модной, но с тех пор, как адвокат вышел на пенсию и я потеряла работу, все наши счета оплачивала мама, которая работала швеей. Она работала в гостиной на зеленом столе для пинг-понга, который мы нашли выброшенным на улице. Мама сняла сломанную сетку и поставила на стол свою гордость – швейную машинку Vesta с ножным приводом. Эту швейную машинку подарил ей мой отец, и это была одна из немногих вещей, которые она привезла с собой из Москвы. В Москве мама работала на швейной фабрике «Большевичка», но всегда подрабатывала на стороне пошивами на заказ, в особенности пошивом свадебных платьев. Моя мама была похожа на бульдога – внешне и чертами характера. Она приехала в Америку во время последней волны русских иммигрантов, покинувших свою Родину. Границы страны закрывались, и если бы мои родители пробыли в СССР еще пару месяцев, то я бы выросла за железным занавесом, а не в «стране свободных людей» США.

Когда мои родители собирались в эмиграцию и паковали вещи в своей комнатке в коммунальной квартире, в которой проживало еще три семьи, моя мама была уже на третьем месяце беременности и надеялась на то, что я появлюсь на свет уже в США. Именно беременность подтолкнула моих родителей к эмиграции. Живот моей матери рос, а отец собрал все необходимые документы и договорился о том, что мы будем проживать у далеких родственников в Пикесвилле, штат Мэриленд. Название этого места казалось матери таким экзотическим, что она шептала про себя, словно молитву: «Мэриленд, Мэриленд».

В то время мой отец работал на оружейном заводе, но до этого учился в институте красной профессуры, где изучал философию и откуда с третьего курса его исключили за «высказывание идей, не входящих в программу обучения». Родители надеялись, что отец найдет работу в одном из многочисленных вузов в Балтиморе или Вашингтоне, годик-другой они поживут у родственников, после чего купят дом, машину и родят второго ребенка. Мои родители мечтали о том ребенке, который родится у них в Америке, и представляли всю его жизнь: рождение в чистой американской больнице, первые слова на английском и русском языках, как он научится водить большую американскую машину на большом американском хайвее и, возможно, будет играть в бейсбол. В своих мечтах мои родители сидели на трибунах, ели арахис и «болели» за свое чадо. Они надеялись на то, что у мамы будет своя рабочая комната, в которой она сможет шить платья и со временем откроет свой бизнес.

Они попрощались с родственниками, друзьями, а также с местами, которые знали и любили. Они знали, что больше никогда не смогут вернуться назад, потому что в погоне за американской мечтой потеряют советское гражданство.

Я появилась на свет в родильном отделении больницы Джона Хопкинса. Моими первыми словами были русское «Да» и английское «No». Я окончила хорошую государственную школу, занималась спортом и даже научилась водить принадлежавший одному из родственников автомобиль Crosley. Но моего отца не было рядом, и он не видел моих успехов. И лишь спустя много лет мама объяснила, почему я никогда его не видела, а когда наконец сказала, то выпалила это, словно признание, которым хотела как можно быстрее облегчить свою душу. Как объяснила мне мать, они стояли в очереди на посадку на пароход, на котором должны были переплыть через Атлантику, когда к отцу подошли двое в форме и потребовали предъявить документы. Они уже неоднократно показывали свои документы большому количеству людей в форме, поэтому мама не почувствовала никакой опасности. Эти двое даже не стали смотреть на документы отца, а взяли его под руки и заявили, что их начальство хочет поговорить с ним наедине. Мама схватила папину руку, но мужчины его увели. Мать закричала, но отец спокойно сказал ей, чтобы она садилась на пароход, а он скоро подойдет. Когда она начала протестовать, отец спокойно ответил: «Садись на пароход».

Когда пароход давал последние свистки перед отправлением, мама не побежала к борту судна смотреть, поднимается ли по трапу отец. Она знала, что уже больше никогда его не увидит. Она упала на койку в каюте третьего класса. Койка рядом с ней так и останется пустой до конца путешествия. Единственное, что радовало ее тогда, так это мои движения в ее животе.

Спустя много лет мы получили телеграмму от маминой сестры с сообщением о том, что мой отец умер в лагере.

После получения этой телеграммы мама неделю пролежала в кровати. Мне в то время было восемь, но я уже готовила, убиралась, ходила в школу, делала домашнее задание и дошивала мелкие мамины заказы: чинила рукава, подшивала штаны и относила вещи их владельцам.

Первым маминым местом работы в Америке стала химчистка и мастерская по ремонту одежды Lou’s Cleaners & Alterations, где она гладила мужские рубашки. Каждый вечер она возвращалась домой с «убитыми» руками, кожа которых трескалась от жестких химикатов. Лишь иногда у нее появлялось свободное время и возможность вынуть иголку с ниткой и починить пару штанов или пришить пуговицу. Спустя неделю после получения известия о смерти мужа мама встала с кровати, накрасилась, уволилась с работы в Lou’s и начала шить. Стежок за стежком, перо за пером, бусинка к бусинке – все свое горе она вкладывала в пошив одежды. В течение двух месяцев она почти не выходила из дома, но потом заполнила два чемодана такими красивыми платьями, которых никогда еще не шила. Мама убедила священника русской православной церкви разрешить ей поставить стол во время ежегодной ярмарки. За несколько часов мама распродала все свои платья. Она продала даже свадебное «витринное» платье, которое одна дама купила на будущее для своей одиннадцатилетней дочери. После ярмарки у матери оказалось достаточно денег для того, чтобы съехать из переполненного людьми дома родственников в Мэриленде и заплатить месячную квартплату за квартиру в Вашингтоне, а также для того, чтобы начать свой швейный бизнес. Она решила, что сама добьётся своей американской мечты.