Секретное следствие - [9]

В половине декабря Авдотья Никаноровна уехала к своей матери. Можаровский провожал ее до Москвы, потом часто ездил в Петербург под разными предлогами. С женою он обращался по-прежнему мягко и ласково, как с ребенком; ко мне он изменился: прежде он принимал меня у себя как хорошего знакомого, теперь же в обращении его проглядывало желание показать, что я в его доме врач, и ничего более. Отношения мои к Зинаиде Александровне, несмотря на усилившееся еще более чувство, были так же чисты и безупречны. Может быть, и она ко мне была неравнодушна, но не иначе, как сама того не подозревая. Это я могу сказать утвердительно. Так шли дела до самого февраля 18.. года, когда, в одно утро, неожиданно для меня и ближайшего моего военно-медицинского начальства, наш полковой командир получил официальную бумагу о перемещении меня врачом артиллерийской батареи, расположенной в этом городе, где мы теперь с вами. Кому я обязан этим — это осталось для меня тайной и до настоящего времени. Перемещение было крайне для меня тяжело. Кроме того, что мне жаль было расстаться с Зинаидой Александровной, я в С-ком полку пользовался расположением полкового командира и приобрел среди офицеров много хороших приятелей. Но так как я был в академии стипендиат и не отслужил еще казне узаконенных лет, то должен был повиноваться. Прощаясь с Зинаидой Александровной, я едва удержался от слез; она заметила мое волнение, и, кажется, в первый раз в уме ее блеснула мысль о моих к ней чувствах. Меня так и тянуло предупредить ее, чтобы она берегла себя, была осторожна и недоверчива к дружбе. Мы были одни. Но я удержался, боясь заронить в ее детски доверчивую душу сомнения, подозрения, ревность… «Бог, — думал я, держа руку Зинаиды Александровны и смотря в ее добрые лазурные глаза, — сохранит это нежное дитя и не допустит совершиться злодейству, как не допустил уже раз».

На глазах Можаровской тоже виднелись слезы, и когда я высказал ей желание иметь от нее на память ее карточку, она сняла с груди своей медальон со своим портретом и волосами и подарила мне, как своему спасителю. Медальон этот со мною неразлучен. Вот он…

От Зинаиды Александровны я пошел в кабинет к ее мужу. Аркадий Николаевич нагородил мне целую кучу комплиментов и выразил сожаление о нашей разлуке. Находясь под влиянием нахлынувших мыслей и сейчас происшедшей сцены прощания с его женою, я высказал ему то, чего не решался сказать ей.

— Берегите вашу жену, — сказал я ему многозначительным тоном.

— Что значат ваши слова? — спросил он.

— То, — отвечал я смело, — что прошедший припадок вашей жены очень подозрителен. Это был не припадок, а отравление. Я делал химическое исследование слюны и прочего. Там были следы растительного яда.

— Помилуйте, доктор, что вы говорите, — испуганно остановил меня Можаровский, бросаясь к двери кабинета, чтобы плотнее затворить ее, — вас может услышать жена.

— Будьте покойны, — уверил я, — я уже простился с Зинаидой Александровной и не сделал ей ни малейшего намека на горестное событие, чтобы не тревожить ее.

— Благодарю вас. Но ваши подозрения лишены всякого основания. Извините меня, мне говорила о вашем странном предположении Авдотья Никаноровна, и я не мог удержаться от улыбки. Исследования, конечно, важны, но не вызвала ли их предвзятая идея, очень обидная для моего дома. Все окружающие любят мою жену, и никто не желает ей смерти, напротив, все желают ей полного счастья. Авдотья Никаноровна лучший друг Зины и так же, как я, готова для нее жертвовать всем.

— Под личиною дружбы часто кроются ненависть и коварство.

Можаровский покраснел.

— Да, это бывает, — согласился он после небольшой паузы, — но это-то не может относиться к Авдотье Никаноровне… Нужно знать ее характер, убеждения и взгляд на мою Зину. Это чудеснейшая женщина: высоко прогрессивная и гуманная. Душевно сожалею, что вы не познакомились с нею короче.

— Мой долг был предостеречь вас, — сказал я ему, — и я предостерег; но я решаюсь сказать вам еще более: вы напрасно не придаете значения моему заявлению… Знаете ли, что когда я явился в ваш дом, при начале болезни вашей супруги, то я встретил так много косвенных улик против одной особы, что решался пригласить судебного следователя.

Можаровский задрожал; им овладело бешенство.

— Вы затеяли бы очень рискованное дело, — произнес он, гордо откидывая голову, — вы оскорбили бы этим меня и все мое семейство. Когда же вы едете, m-r[5] Михайловский? — спросил он другим тоном.

Я встал, и мы распрощались очень сухо, почти врагами.

На другой день, утром, я уехал из N. Дальнейшая судьба семейства Можаровских мне была неизвестна.

— Не правда ли, — заключил доктор, — что после всего того, что я вам рассказал, я имею полное основание делать предположения, что смерть Можаровской произошла от отравы? Вместе с этим я раскаиваюсь, зачем тогда же не возбудил против госпожи Крюковской судебного преследования. Кто знает, может быть, я предупредил бы теперешнее преступление.

Я слушал его в глубоком раздумье.

III

Рассказ Михайловского первоначально затронул во мне только «живую струну» — мое следовательское самолюбие. Я пользовался репутацией ловкого следователя, а потому мне интересно было приподнять завесу с дела о загадочной смерти Можаровской, но чем я глубже вдумывался, тем раскрытие преступления казалось мне важнее и необходимее.