Секретное следствие - [19]

— Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.

В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.

— Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.

— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда… С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?

— Был…

— И вам ничего не говорил о нем доктор?

— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой… Но этого быть не может!

Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.

— Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.

— Я сообщил вам факты.

— А как же медицинское исследование?

— Оно тоже подтвердит эти факты.

— Но объясните мне все… Клянусь вам, я ничего не понимаю… Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя… Какое злодейство… Предполагал ли я?

— Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.

— Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?

— Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Бо́льшие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.

— Знакомство мое, — начал Можаровский, — с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», — замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика idée fixe[20]. Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне… Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог… Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.