Секретная зона: Исповедь генерального конструктора - [9]

Первый тост произнес директор завода:

— Сегодня двадцать третье февраля, и мы рады приветствовать у себя инженер-полковника Червякова Николая Федоровича и подполковника Кисунько Григория Васильевича по случаю дня Советской Армии. Но пусть они не думают, что мы подлаживаемся к ним как к комиссии. У нас чиста рабочая совесть, и нам не страшны никакие комиссии. За Советскую Армию!

Потом были тосты с обеих сторон за завод, за КБ, персонально за присутствовавших. Но заводчане долго не задержались и оставили гостей отдыхать.

Работа «малой» комиссии началась утром следующего дня с прибытием представителя министерства Савина и вызванного с полигона Заксона. Червяков сразу же задал работе следовательский тон и быстро настроил заводчан и Заксона друг против друга. Поднимались первичные документы по пустяковым вопросам, которые в производстве положено решать заводским технологам и конструкторам самостоятельно. Было ясно, что Червяков просто решил на всякий случай понадергать и подстелить соломку в виде фактов самовольства завода и Заксона без ведома военпредов, — вплоть до выбора цвета лакокрасочных покрытий на внешних поверхностях волноводов. В этих вопросах, в которых копался дотошный военпред, заводчане начали все валить на Заксона, а Заксон в свою очередь — на заводчан, получилось глупое препирательство по вопросам, не стоящим выеденного яйца.

Я попытался вернуть Червякова к главному вопросу — об амплитудной разноканальности, по которой высказаны претензии к антеннам, но он заявил, что этот вопрос ясен как Божий день: антенны не удовлетворяют ТУ — значит, некачественные.

— А разрешение Заксона — извините! — даже лично ваше, Григорий Васильевич, для военпреда не имеет никакой силы. Для нас закон — подпись главного конструктора или его зама на чертежах и на ТУ. Всякие же эксперименты, технические протоколы — все это ваше внутрикабэвское дело.

Сбить Червякова с заскорузлого трафарета военпредского мышления оказалось делом безнадежным, и я решил для доклада перед комиссией Рябикова подготовить справку о проведенных в Кратове и в Капъяре экспериментах и их результатах, доказывающих, что претензии Калмыкова и Расплетина к качеству антенн необоснованны. Кстати, чтобы убедиться в этом, не надо было выезжать на завод ни малой, ни большой комиссии. Вопрос сугубо не заводской…

В день, когда мы вернулись в Москву, печать и радио объявили о болезни Сталина. В воскресенье Сталин умер. А в понедельник — день, назначенный Берия для доклада ему материалов комиссии Рябикова, — Василию Михайловичу по кремлевке вместо Берия ответил его помощник: «Ваш доклад откладывается до особого указания».

Во вторник, 7 марта, прибыв на подмосковный антенный завод, я был удивлен тем, что прямо в бюро пропусков, загораживая доступ к окошку, валялся какой-то пьяный в стеганой ватной спецовке и всячески поносил Сталина, и не только Сталина, нецензурно ругался.

— Вызвали бы милицию или сами выпроводили это го хулигана, — сказал я начальнику заводской охраны, на что тот ответил:

— Мы охраняем завод от проникновения посторонних лиц, а этот лежит вне режимной территории завода, поэтому ни он сам, ни его пьяная болтовня нас не касаются.

Вернувшись домой поздно вечером, я увидел у себя неожиданного гостя — дядю Захара из Мариуполя, слесаря-электросварщика.

— Что, племяшок, — удивляешься, что нежданный гость?

— Тут удивляться некогда, надо быстрее бежать за выпивкой, пока не закрылись магазины. Ты погоди, я мигом, как тот раз.

«Тот раз» был два года назад, когда дядя тоже приехал поздно, и я побежал в гастроном за пять минут до закрытия. В магазине водки не оказалось, и продавщица предложила:

— Товарищ подполковник, если очень нужно, — разоритесь на коньяк. Посмотрите, какие красивые бутылки.

Разглядывая полку с красивыми бутылками, я отметил про себя: раз рыжее — значит, вино, что-нибудь слабенькое для дам.

— Хорошо, дайте мне две бутылки этого легкого дамского напитка.

— Вы правы, даму угостить таким напитком тоже не стыдно, — игриво заметила продавщица.

Дома дядя, взглянув на бутылки, поморщился:

— Слабовата пошла профессура, даже с рабочим человеком не может отважиться на рюмку водки. Ну, зачем нам эта дамская бурда?

— Извини, но уже поздно, покрепче ничего не было. Зато у нас этой бурды по бутылке на брата. Жахнем стаканами — и порядок. А завтра будет день — будет и водка.

После первого выпитого залпом стакана коньяку дядя открыл рот, заглатывая воздух, закашлялся, с укоризной, сквозь выступившие слезы, посмотрел на меня:

— Шутки шутишь над дядькой? Спирту подмешал?

— Да нет же, вот сургуч, печать, посмотри на нераспечатанную бутылку. Проверь этикетку: «Коньяк юбилейный». Даже без градусов.

Дядя, повертев бутылку в руках, расхохотался и спрятал ее в чемодан.

— Похоже, что нам хватит и одной бутылки, а эту я беру с собой и вот так же, как ты меня, подурачу легким напитком других твоих дядьков. А то, может, подкинешь для них еще пару бутылочек?

На этот раз я тоже принес бутылку коньяку, закуску, расположился с дядей на кухне, спросил: — Ну, как там у вас? Надолго к нам?

— У нас — как и у вас. А здесь я вроде бы уже справил свои дела. Завтра — на поезд и домой. Приезжал посмотреть на мертвого вождя. Давка была невообразимая. Но я все же прорвался.