Секрет моей матери - [3]
И теперь, значительно чаще, чем прежде, мы с отцом вежливо рассказывали друг другу, как прошел день, пили чай и смотрели на постепенно увядающий сад моей матери. Шахматная доска, наверно, уже и забыла, когда ее извлекали на свет. Иногда я с трудом сдерживалась, чтобы не ущипнуть отца как можно сильнее, просто чтобы удостовериться, что он не умер и действительно продолжает вставать по утрам, ходить на работу и возвращаться домой, пить чай (чашки с холодными остатками этого напитка стояли по всему дому, до тех пор пока их не убирала миссис Бакстер, приходившая четыре раза в неделю по утрам). И все же я надеялась, что однажды он будет ждать меня, держа в руках две чашки чая, горячего, обжигающего горло, как любим мы оба, и его лицо морщится в улыбке. Эдди! А вот и ты. Как ты смотришь на то, чтобы сыграть в шахматы со стариком-отцом? И я продолжала приходить к нему после работы, пересекая Северный Лондон, сначала в удивительно яркие летние сумерки, затем осенними вечерами и наконец холодными зимними ночами, которые постепенно сменились красивой лондонской весной. И спустя двенадцать месяцев со дня смерти матери, когда деревья в Хэмпстедской пустоши шумели зеленой листвой, а тень от маленького супермаркета возле станции метро стала длиннее, я завернула за угол, направляясь к родительскому дому…
Задолго до того, как Венетия вознамерилась отметить ДЕНЬ МАМИНОЙ СМЕРТИ, я начала бояться его приближения. Однако на календаре, висевшем в кухне кондитерской, на дате 15 мая было большое красное пятно. Думаю, это был малиновый соус. Пятно словно увеличивалось всякий раз, когда я на него смотрела, отрывая взгляд от праздничного торта (испеченного в честь дня рождения миссис Сондерс и насчитывавшего семьдесят пять бледных розочек из помадки) и подавляя глотательные движения, поднимавшиеся по пищеводу, подобно медлительным пузырькам на поверхности пруда.
Венетии захотелось собрать всех родных и близких — Джаса и миссис Бакстер, дядю Фреда и кучу других живущих неподалеку родственников, дабы «утешиться в обществе друг друга» и «провести этот день в узком семейном кругу», что, если верить словам ее психолога, должно было стать важным шагом на пути к пятому этапу в «периоде горечи от утраты». С моей точки зрения, это предположение было чересчур оптимистичным, поскольку наш отец едва миновал стадию отрицания, и я, несмотря на то что обычно безропотно подчинялась ходу событий, особенно когда Венетия была уверена в результате, на сей раз попыталась возразить. Совсем не так я хотела провести этот день и была уверена, что отец тоже этого не хочет. Венетия отвергла мои возражения, заставив поменяться с ней ролями, заказала непристойно огромную коробку пирожных в кондитерской и проследила, чтобы я вышла вовремя и привезла их в дом на Роуз-Хилл-роуд.
И вот я на месте. Дверь, как обычно, тихо скрипнула, когда я вошла в переднюю. Я невольно задержала дыхание. Но внутри было тихо, в углу прихожей, как обычно, тикали дедушкины часы, и пахло так же, как всегда, — книгами и пылью, а еще лавандовым освежителем воздуха, принесенным миссис Бакстер, даже несмотря на то, что именно в этот день год назад умерла моя мама. Справа на старинной вешалке висели куртки, на каменные плиты пола стекала вода с нескольких зонтов — все говорило о том, что родственники собрались совсем недавно.
Я бесшумно прокралась через холл, поглядывая на свет, падавший сквозь стеклянную дверь кухни. До моего слуха донеслось приглушенное бормотание, затем смех, сменившийся осторожным кашлем. Это был дядя Фред, брат моего отца, живший в Кембридже вместе с тремя собаками и коллекцией ржавых автомобилей, которые он постоянно чинил. Я навострила уши, надеясь услышать низкий, чуть хрипловатый голос отца, однако его было не разобрать за негромким гулом общего разговора. В последнее время отец работал больше, чем обычно, и, похоже, изжога мучила его сильнее. Я надеялась, что вчера он, как и было запланировано, посетил доктора. Вот кто-то снова что-то пробормотал, наверное, Джас, который по просьбе Венетии пришел прямо из больницы.
Я представила, как все они расселись вокруг кухонного стола. Психолог Венетии посоветовал оставить мамино место незанятым — в знак уважения к ней. Я ненавидела этого психолога, бледного как мертвец человека по имени Хэмиш Макгри, ненавидела саму мысль о нарочно незанятом стуле, с изогнутыми подлокотниками, прямой спинкой и затейливым узором на подушке, которую мама подкладывала под чехол, чтобы уменьшить боль в спине. Я пыталась вспомнить, когда последний раз видела, как она сидит на этом стуле и смотрит в сад, повторяя в уме список нужных дел или с хмурым видом пробегая взглядом газетные заголовки, но у меня ничего не вышло. Лицо мамы оставалось расплывчатым, и мне удавалось увидеть лишь отдельные фрагменты: ее руки с длинными, слегка заостренными на концах пальцами, такими же как у меня, и пряди волос, падавшие на лоб, когда она наклонялась, чтобы подуть на кофе, который любила пить чуть теплым, с большим количеством молока. Так было весь год. Когда окружавшие меня люди вдруг заводили речь о забавных моментах, разговорах и вечерах, проведенных вместе с ней, я продолжала напряженно вспоминать ее лицо, то, как она красила губы по утрам, складочку возле ее рта, когда мама начинала терять терпение, ее плечи холодной ночью, когда она пыталась найти свой шарф. Мелкие осколки, словно капли дождя, барабанили по моей памяти, дожидаясь, когда я сложу их вместе, а моя способность помнить маму была там же, где и мои слезы, — в высохшем русле реки непрорвавшейся печали. Воспоминания пролетали, словно перекати-поле, ни за что не зацепляясь, обрывочные и лишь изредка приятные.
