Сэкетт - [12]

— Бери-ка этот ножик и сбривай себе усы.

Он мне не поверил. Запросто видно было, ну никак он не мог поверить, что такое с ним случилось. Он даже не хотел поверить, ну, так я ему объяснил:

— Ты за мной охотился, — сказал я, — а я человек спокойный, я люблю, чтоб меня не трогали. Тебе нужно что-то на память, чтоб напоминало тебе о недопустимых прорехах в твоем воспитании.

И протянул ему нож, рукояткой вперед, и опять я ясно видел, как в нем шевелится мыслишка, не получится ли этот нож всадить в меня.

— Мистер, и не заставляй меня потерять терпение. А то я тебя накажу.

Он взял у меня нож — осторожненько, потому что уже понял, что сегодня удача не на его стороне, и начал сбривать усы. Они были жесткие, а у него под рукой, как назло, не оказалось ни горячей воды, ни мыла… скажу вам, джентльмены, ему, видать, было больно.

— Когда в следующий раз соберешься нырнуть вслед за человеком в переулок, так ты остановись и подумай.

Я услышал, как хлопнула дверь салуна. У Бойда вспыхнули глаза. Он хотел было заговорить, потом заткнулся. Человек в дверях был Джон Татхилл.

— Эй! — голос его звучал властно. — Что тут происходит?

— Джентльмен сбривает усы, — сказал я. — Он решил, что ему лучше их побрить, чем отказаться. — Я покосился на него и спросил: — А как насчет вас? Вы не хотите побриться, мистер Татхилл?

Его лицо стало розовым, как у младенца, и он сказал:

— Если этот человек сделал что-нибудь противозаконное, так отдайте его под арест.

— Вы бы отправили человека в тюрьму? — спросил я таким тоном, словно был до смерти поражен. — Это ужасно! Вы могли бы посадить своего ближнего в заключение?!

Никто вокруг, похоже, не торопился встать с ним плечом к плечу и получить пулю, а ему это пришлось не по вкусу. Мне показалось, именно он и послал Бойда следить за мной, но доказательств у меня не было.

Бойд брился не очень аккуратно, дергался, порезался разок-другой, и местами его верхняя губа кровоточила.

— Когда он добреется, — сказал я, — он уедет из этого города. И если он когда-нибудь окажется в каком-то другом городе в одно время со мной, так он уедет и оттуда.

К восходу солнца эта история разошлась по всему городку, так я слышал — самого-то меня там не было. Я в это время ехал верхом обратно в Мору вместе с Тайрелом и Кэпом.

Оррин последовал за нами через несколько часов, и когда он въехал во двор на тележке, я укладывал свое снаряжение во вьюки, а Кэп стоял рядышком и наблюдал.

— Если вы не против общества, — сказал Кэп, — то я не против прокатиться по горам. А то у меня уже начинается лихорадка от житья под крышей.

— Со всем удовольствием, — сказал я. — Буду рад вашей компании.

Оррин соскочил с тележки и подошел к нам.

— Кстати, Телл. Там, в Лас-Вегасе, был один человек, все расспрашивал про тебя. Он сказал, что его фамилия — Бигелоу.

Глава 5

Мы двинулись вверх по Койот-Крик — Речке Койота — глубокой ночью, когда звезды развесили свои яркие фонари над горами. Кэп ехал впереди, наши шесть вьючных лошадей тянулись за ним, я замыкал колонну. С гор Сангре-де-Кристо тянул холодный ветерок, где-то в долине звал подружку перепел.

Кэп Раунтри — старик с виду мрачный, молчаливый. Но это человек такой породы, что если ты попал в беду, то можешь не смотреть, где он, не сбежал ли, — ты всегда твердо знаешь, что он рядом.

Мы не хотели, чтоб кто-то видел, как мы уезжаем, и потому обогнули Мору стороной; так что, если никто не залег на скалистом гребне над самым ранчо, то наш отъезд, скорее всего, прошел незамеченным.

Река Мора пробивается через теснину недалеко от ранчо, а потом спокойно течет по равнине, и нам надо было просто держаться вдоль реки до ее слияния с Койот-Крик, а после сворачивать вверх по Койот-Крик и двигаться через широкую долину Ла Куэва.

Мы объехали спящую деревушку Голондринос (по-испански — «Ласточки», значит; вообще-то там жили люди, но гнездышки свои лепили из глины) и направились к северу; утренний холодок пробирал до костей. Небо было холодное и чистое, оно едва светлело над землей, и в него остро врезались горные хребты. Копыта лошадей раздвигали траву со свистящим шелестом, седла поскрипывали, в деревушке залаяла собака — как будто спрашивала что-то.

Кэп Раунтри горбил спину в своей потертой домотканой куртке; он ни разу не оглянулся посмотреть, едем ли мы следом. Он делал свою долю работы и был уверен, что другие свою тоже сделают.

Мне надо было много о чем подумать, а для раздумий нет лучше времени, чем день в седле. Для Оррина, Тайрела и нашей Ма многое теперь переменится в жизни, и моя голова была забита мыслями об этих переменах.

Этим утром, перед отъездом из дому, я выбрался из-под своего тяжелого лоскутного одеяла (ковбои называют его «зуган») в три часа. Было здорово холодно, можете мне поверить.

Каждый раз, когда вы подумаете, что лето — это теплое время, попробуйте побывать на Юго-Западе, в высоких местах, поближе к горам.

Я скатал постель в дорогу, пошел в кораль и одну за другой выловил лошадей. Они были заиндевевшие, дико посверкивали глазами и имели мрачные предчувствия насчет моих планов — в корале им нравилось больше.

Пока в доме зажегся свет, я успел вывести лошадей, кинуть на них вьючные седла и привязать к ограде кораля. Потом сел на своего аппалузу, чтоб слегка его промять и выбить дурь. Когда ему надоело вскидывать зад и становиться на дыбы, Кэп уже был тут как тут.