Секция плавания для пьющих в одиночестве - [19]

Молохов вдруг замолчал – видимо, этот вопрос на секунду сбил его с толку; он ответил не сразу и, как показалось Лизе, уклончиво:

– Ну, за всю свою практику я еще не встречал человека, которому бы удалось прожить жизнь без капли страдания. В конце концов, в нем мы рождаемся и умираем. Не узнав настоящей боли, невозможно стать в полной мере счастливым. Просто не забывай о том, что пациент – это не только тот, кто страдает, но и тот, кто терпит. Вот ты спрашиваешь: «Зачем тогда жить?» А это опасный вопрос, Лиза. Избавляйся от подобных мыслей.

– То есть вы говорите, что жить нужно только ради счастья? – спросила Лиза. – Но мы же не… кролики! Не все же могут позволить себе быть счастливыми.

– Интересно, и кому же, по-твоему, счастье не позволено?

– Ну, например… – Лиза задумалась. – Например, серийным маньякам, насильникам, работникам зоопарков…

Молохов рассмеялся.

– Интересная мысль, Лиза, очень оригинальная. Но даже если так, разве к тебе это относится? Твоя жизнь только начинается, и я сильно сомневаюсь, что ты успела стать серийным маньяком. Пойми: стоит отказаться от постоянной борьбы, стоит накрыться одеялом и начать жалеть себя – и все уже потеряно, все кончено! – Молохов отвернулся, провел ладонью по волосам как будто для того, чтобы немного себя успокоить, и добавил: – Жизнь несчастного человека – это как бы пунктир в пустоте. Поэтому жить и правда нужно только ради счастья.

Лиза задумалась – не столько над словами Молохова, сколько над его убедительной, как будто гипнотизирующей манерой речи. Сквозь шторы внутрь больше не проникал даже отголосок тусклого света, и в кабинете стало совсем мрачно. Туча за окном покрыла уже все небо, и в тишине послеобеденного санаторского сна было слышно, как во дворе пошел дождь. На столе стояла лампа, но ни Молохов, ни Лиза, оба погруженные в собственные мысли, не догадались ее включить.

– Может быть, вы и правы, – пробормотала Лиза, – но я не могу заставить себя бороться. Для этого я, кажется, слишком слаба. По крайней мере, не так сразу. Мне нужно время, чтобы кое-что забыть, кое-что ужасное. Есть нечто плохое, оно давно меня преследует, и я знаю, что, пока от этого не избавлюсь, просто не смогу идти дальше. – Лиза помолчала. – Простите, если вам нагрубила, я этого не хотела.

Молохов с явным недовольством махнул рукой, как бы говоря, что не хочет ничего слышать.

– Что ж, ладно, во всяком случае, время у нас есть, – сказал он после паузы. – И все-таки меня беспокоит твое отношение к лечению… Но я знаю, как мы с тобой поступим: начиная с сегодняшнего дня ты постараешься приложить все силы, – на этом слове Молохов сделал акцент, – все силы, чтобы стать самым ответственным моим пациентом – хотя бы, скажем, на месяц. Будешь слушаться моих советов, возобновишь прием лекарств, не будешь увиливать от процедур; в конце концов, начнешь приходить ко мне на прием с улыбкой. А то на тебя посмотришь – как будто из концлагеря сбежала. – Молохов положил тяжелые руки Лизе на плечи. – Что скажешь? Ты далеко не безнадежный случай, что бы ты там о себе ни навыдумывала. Дай мне время, и поймешь, что была неправа. И уж тогда, поверь мне, сама увидишь прогресс.

Лиза неуверенно покачала головой.

– Вот и договорились, – сказал Молохов; он уже не смотрел на нее. – Кстати, я часто вижу тебя с книгой. Что мы сейчас читаем?

– «Волшебную гору», перечитываю «Волшебную гору», – быстро ответила Лиза и почему-то покраснела. Когда она подняла глаза, Молохов все еще стоял слишком близко, и она заволновалась.

– Это хорошо, – сказал Молохов, улыбнувшись. – В юности я тоже любил Томаса Манна. Великая проза – хорошее лекарство для души.

Он медленно обошел вокруг ее стула – наверно, чтобы осмотреть Лизу со всех сторон. И снова остановился всего в шаге от нее.

– Но, надеюсь, ты понимаешь, что замыкаться в себе – это не выход. – Он внимательно посмотрел ей в глаза. – Ты особенная, это правда. И к твой проблеме нужен особый подход. Обещаю, что теперь займусь тобой всерьез, но пусть это тебя не пугает. Я не собираюсь лишать тебя привычных маленьких радостей. Например, эти твои прогулки – хороший инструмент для выздоровления, если знать им меру. Гуляй себе на здоровье, если тебе нравится, только не в неустановленное время. Скажем, перед обедом, как раз нагуляешь аппетит. Места тут красивые, свежий воздух… Может быть, и я как-нибудь выгадаю часок с тобой прогуляться, вместе выберем тебе живописный маршрут.

Сказав это, он коснулся ее подбородка. Лиза вздрогнула, приподнялась на стуле, словно ее потянули к потолку какие-то невидимые силы, и неуверенно взглянула на Молохова, на его кустистые брови, на выдающийся, как обломок скалы, нос.

– Не понимаю, – сказала она. – Не понимаю, как мои прогулки помогут мне поправиться.

Они замерли на несколько секунд; потом Молохов убрал руку с ее подбородка.

– Сколько тебе лет, восемнадцать?

Он, конечно, знал ее возраст, ведь ее карта столько раз лежала у него на столе, но ему, вероятно, захотелось услышать, как она сама назовет это скромное число.

– Девятнадцать, – сказала Лиза невнятно и опустила глаза.