Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [53]

Дальше повезли в Польшу, останавливались в Варшаве. За все время войны мы увидели, как живут люди. Где-то в многоэтажном доме нас распределили, и мы увидели электричество. Да, это было что-то сверхъестественное — после долгого времени мытарств в товарном вагоне, грязном, холодном. Нас напихивали, как только можно сесть. Лежать нельзя было, да лежа замерзнешь. Спасибо нашим матерям, которые укутывали нас в тряпки, снимая с себя последнее и отдавая последнюю корку. Только теперь, ставши матерями, можем понять, что они приносили себя в жертву ради нас. В вагоне у нас, я помню, была коза. Немцы грузили и скотину с людьми: у кого что было, им надо было вывезти все, а потом все отняли у людей. А что из тряпок у нас было — ничего, ведь шел второй год войны, на нас страшно смотреть было.

В Варшаве опять посадили в вагоны, как скот, и повезли по Германии. Мы были в г. Ульм, были в Мюнхене, где нас раздевали догола — и детей, и взрослых. Без стыда и совести клали на нары всех подряд, человек по 30 в комнате, наверно. Врачи-немцы, мужчины, приказывали раздвигать ноги и что-то смотрели. Я тогда не понимала, но дрожала, не попадая зуб на зуб, когда они шли мимо нар и разглядывали — ужас. Потом, когда я стала взрослой, я боялась гинеколога всю жизнь, так повлияла на меня эта процедура. Ладно по одному был бы осмотр, а то десятки лежат, а они смотрят, проходя мимо и что-то лопочут, и так партия за партией.

В Ульме, помню, по улицам немчата катались на роликах, а мы видели это впервые. Что у нас творилось в душе нашей детской — трудно передать, когда мы видели, как ребятишки шикарно одетые гуляют, а нас после осмотра и бани, продержавши целый день голыми, погнали к сараю. Дали по миске, миски были фаянсовые. Наливая по черпаку супа, предупреждали: пока круг обойдем вокруг сарая, должны проглотить. Не съесть, а проглотить. Кто не успевал, выливали, давая миски следующим. Это я помню, а как мы ехали до места назначения, как и на чем — не помню.

Начало лагерной жизни. Бараки деревянные, в одних жили семейные, в других хлопцы и девчата, одинокие, а вокруг колючая проволока. Фабрика, все пристройки, столовая, туалеты были в зоне. Первое утро. Подъем. В нашем кубрике было несколько семейств, все с детьми. И вот приносят большие красные кувшины, по-моему, крашеная жесть и в них эрзац-кофе, чуть-чуть сладкое, на сахарине. Вообще, обеды я помню, ужины и завтраки — нет. Может, и кормили, иначе мы бы поумирали. Знаю хлеб из опилок, булочка на 3 дня граммов 600, потом стали давать на 7. На обед, как бы мама ни следила, я съедала хлеб за один раз, а потом все время думала о еде, но не так, как в кино один разведчик мечтал о банке с консервами. Я, работая у станка, один раз думала: умру — и начала мечтать о шелухе от картошки в мундирах, не о картошке, а о шелухе. Вот как хотелось есть. Когда на воле — дело другое — ягода, гриб, а мы за колючей проволокой.

У нас в комнате была семья из Пскова: тетя Катя, дядя Леша, дочь их Лиля, мы с ней дружили, и поменьше сын. Была семья из Витебска: тетя Маруся Абрицкая, у нее дочь Ильма, моя подруга, и мать. Еще из Витебска — Соколовы. Сам он по приезде сразу умер, чем-то заболел, остались жена, дочь Майя, наша сверстница, и ее сестренка Мария. Тетя Нюша тоже с Гамоновки, якобы жена командира партизанского отряда с дочкой, Нина девочка. У тети Нюши сестра, учительница, Ющенко Нина. Остальных не помню. Они все взрослые, да я работала в смену. Все в смену встречались редко. Ощущение вечного голода не давало развиваться эмоциям в другом направлении, проявлять интерес к чему-то другому.

Помнятся хорошо колодки деревянные, от которых вечно болели ноги, ремни натирали кожу. На фабрике с нами работали поляки, французы, итальянцы, но они жили в других условиях, нежели русские. Позднее привезли к нам западных белорусов и украинцев.

И вот прожили мы несколько месяцев, страдая от голода, работая в ночную смену когда от голода сжимается желудок, принося невероятные боли, а глаза сами закрывались. Перед глазами был станок и аппарат для обтачивания сверла. Сколько за смену я должна была обточить без брака! За брак наказывали. Но нужно беспрерывно вращать аппарат, а в глаза летели искры, стружка металлическая. Этого не опишешь, да и понять трудно, как мы могли это все вынести.

А сверху начались бомбежки. Американцы бомбили и днем, и ночью, эскадрилья за эскадрильей. Наш городишко находился в Альпах, кругом горы, а мы в долине. Бывало, столько самолетов летит, что солнечный свет мерк, становилось сумрачно. И вот они, когда летели назад, сбрасывали каждый по одной бомбе на селение. За ночь все покрыто серебряными лентами (фольгой). Часто бомбы не взрывались. Эти места обвешивали лентами красными.

Конечно, если бы немецкое население не находилось рядом, наверно, для русских этого не делали бы. А бомбежки были страшные. Территория лагеря большая, так как фабрика находилась на лагерной территории, и были окопы, где немцы дежурили и подавали сигналы тревоги: сначала «фольарм», а потом «рихтихалярм».

Я находилась в бараке, когда объявили тревогу, и сразу началась бомбежка. Видно, они все время метили в фабрику. Бомбы ложились совсем рядом. Я, обезумев от страха, бросилась бежать прямо на взрывы. Еще бы несколько минут... Но тут из окопа, где находилась охрана, выскочил немец и схватил меня, бросив в окоп. Кто он, я не знаю, но он, жертвуя собою, спас меня. Я всегда вспоминаю о нем, его, конечно, в живых нет, он тогда был уже пожилой.