Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [47]

Освенцим — это где хранятся все данные о заключенном. Здесь много зданий двухэтажных, поликлиника с закрашенными окнами, зубопротезные. Дом для проституток. Туда ходили солдаты.

У Освенцима есть много филиалов лагерей: Майданек, Беркинао. Мы попали в большой лагерь Беркинао. Он еще не был готов, дорог не было, еще не обустроенный, а люди поступали. Немцы здоровых отбирали работать, а хилых — в крематорий. В Беркинао женский лагерь, мужской, цыганский — все отдельно. Я насчитала 7 больших труб и говорю девчонкам: «Сколько хлебозаводов». А надо мной смеялись. Это крематории. Это слово я услышала первый раз. На нас была одежда: платье-пиджак полосатое, косынка, рубашка, трико, чулки и ботинки деревянные. При себе имеешь на поясе кружку, ложку, а миска в бараке.

Утром свисток. Идем на «апель», так называлось построение по пять в ряд, и начиналась перекличка номеров. Если назвали твой номер — ты должен отзываться «я», а если не отозвался, получай плеткой. Стоим с 6 часов утра до 8 часов. В 8 часов приходит к воротам охрана, нас проверяют, чтобы ничего лишнего не было, потом идем на работу. Наш номер был написан на белом лоскуте. Впереди номера треугольник красный — «винкель». Мы считались политическими. Если выходной, а он был только в воскресенье, прозвучит громкий свисток, значит никуда не ходить, а остаться на месте. Солдаты забирают в лазарете больных, живых бросают в машину и везут в крематорий. Кто находился рядом, тех тоже хватали. Все это мы наблюдали из туалета.

Железная дорога подведена под лагерь. Поезда с людьми приезжали день и ночь. Мой барак был крайний, мы присядем и смотрим, как людей ведут в крематорий, евреев со всех стран. Ночью идем группой в туалет. Он был за полкилометра от барака. Видим, из труб идет пламя, поднимается метров на 20. Воняет жженным волосом, кости, а утром на землю садится вонючий осадок. И так каждый день, без выходных. А днем из крематория возят целый день одежду машинами. За нашей проволокой внутри лагеря женщины перебирали ее.

Утром идем на построение. Видим, много людей висят на электрической проволоке. Было жутко смотреть. Если идем на работу и в это время приходит поезд, нас охраняют, чтобы мы не сказали, что их в крематорий ведут. Выгружали барахло, мебель, коляски с маленькими детьми. Посты идут рядом и собирают в канавах золотые кольца, часы, браслеты.

Как-то выгнали нас рыть канавы, а недалеко рыли канавы наши солдаты пленные. Говорят: «Мы сегодня последний день живем, нас сожгут, берут других на месяц». Моя подружка Оля заболела и я ее больше не видела. Весной нас отобрали 50 человек русских, украинцев, белоруссов, так как мы работали, и перевели в другой лагерь. Это лагерь Буды. Он маленький. С двух сторон лес. Один барак, кухня, сарай, колодец, туалет. Комендантом была у нас женщина. Хорошо говорила по-русски. Говорила, что она из Сибири, но уж очень злая. Домик ее был недалеко от лагеря. На одной стороне были русские, белорусы, украинцы, евреи, а на другой — поляки. Поляки сидели за то, что не подписались фолькс-дойч. Им разрешалось писать письма и получать посылки из дому. Еще с нами были немки-проститутки. У них на груди также был номер с черным винкелем. На руке номера не было. Они сидели срок за то, что не шли работать в заведение, а продавались на улице и не платили налоги. Еще за то, что сожительствовали с другой нацией. У них была привилегия над нами. Им выдали красные повязки на руку, свисток и плетку. Они были надзирателями внутри лагеря.

У нас было много работы. Деревья выращивали, овощи сажали, картошку копали. Но самая тяжелая была работа — возили землю в вагонетках по рельсам, делали насыпи, облагораживали дерном, отделяли деревни от паводка. А посылали на эту работу русских, украинцев. Евреев тоже посылали, но они не могли работать и их забивали плетками.

У нас были девчонки из Курска, Орла. Они были дружные, дружили с поляками гражданскими, которые налаживали вагонетки. Мы всегда, когда идем лесом, а охрана — югославы, поем песни. «Утро красит нежным цветом», — даже немки подпевали, где припев про Москву. А в праздники, на 1 мая, на 7 ноября, мы вечером залезали на койку наверх и тихонечко, вроде собрания, каждый высказывался. Обязательно одну посылали на вахту. Немки в бараке с нами не жили. У них отдельно были штубы.

Когда мы возили вагонетки, внизу жгли костры, пекли картошку, правда, не всегда, а только когда нас охраняли югославы. Носили картошку по очереди. И вот подошла моя очередь. Украли мы с девчонкой картошки, но меня обыскали и комендант меня побила. Специально возле ворот лежал ворох прутьев. Она била по голове, сзади, а концы прутьев доставали глаза. У меня глаза были налиты кровью, я думала ослепну, но пронесло. Я каждый вечер молилась и просила Божью Матерь дать мне силы выжить. А поляки каждый вечер хором молились.

Попадали мы и на картошку несколько раз. Делали в железке дырки и терли картошку, выдавливали воду, а жмыху несли в лагерь, если получали горячую похлебку — крошили туда тертую картошку и получался густой суп, а если не заваривался, ложились спать голодными. Раз в год водили нас мыться в крематорий и одежду меняли. Сначала меняли в матрацах солому, а потом шли в крематорий. Видели и печи, и транспортер, который трупы подает. Мы видели и те, которые они еще строили. Заводят нас в одно помещение. Кранов нет, а просто с потолка льется вода, холодная. Так 40—45 минут стоим, спрятаться негде, нас битком набито. После этого душа идем в другое помещение, а там уже горячая вода, как огонь. Под стеночку прижимались. Я падала на пол, чтобы схватить хоть каплю воздуха похолоднее. После мытья очень многие оставались лежать на полу. Немцы говорили, что им нужны здоровые, чтобы работали. Нас стригли, брили кругом и дезинфицировали. Потом давали чистую одежду. У нас на кухне работали две польки, они нас по выходным брали на кухню чистить картошку. Кормили нас и другим передавали. У нас, девчонок, ничего не было по-женски, так как нам в пищу сыпали порошки.