Седьмой принцип - [16]

Лис доверием друга не злоупотреблял, в квартире бывал редко. Он только хранил у себя ключ и еще оставил свой телефон Мишкиным соседям, чтобы вызвали в случае чего.

В этот раз квартиру он открывал с какой-то тревогой, что встретит там кого-то незнакомого и неприятного. Мысли эти, надо полагать, возникли у него не случайно, а под воздействием всей череды неприятностей последних дней, однако никого постороннего в квартире не оказалось. Только ежи. Колючие стражи зафыркали было поначалу, возбудившись от его вторжения, но быстро признали в нем своего и замолчали. Но настороженных глаз тем не менее – не спускали, блестя бусинами отовсюду и отслеживая каждый его шаг. Веня отмахнулся от них, сказал: «Кыш!», и ежи послушно занялись своими ночными делами.

Только оказавшись в изолированном от окружающего мира, закрытом месте, Веня почувствовал, как же он смертельно устал за этот бесконечный день, переполненный событиями, которых вполне могло хватить на чью-то жизнь. А что? Безработный, теперь вот бездомный, потерял семью… А ведь мог сегодня и жизни лишиться! В общем, ничего ему не хотелось, даже есть, хотя и чай давешний из него уже вышел, и варенье Нины Филипповны усвоилось без остатка. Вместо ужина, он подвинул к окну глубокое и удобное Мишкино кресло, погасил свет и в то кресло плюхнулся, точно вернулся в матрицу. Ноги он закинул на подоконник, для чего пришлось расчистить на нем место, бесцеремонно растолкав в стороны ежей. Ежи возмущенно загалдели, а после долго еще сопели носами, принюхиваясь к незнакомому аромату Вениных носков. «А, пусть их», – постановил Лис.

Он собирался хорошенько подумать и прийти к какому-то пониманию, что на самом деле происходит, но ничего не получалось. Он был слишком уставшим, чтобы думать и анализировать, но и слишком возбужденным, чтобы сразу уснуть. Все его переживания и мысли, с ними связанные, теснились в голове, будто в переполненной приемной, одновременно высказывались и требовали к себе внимания. В результате получался шум, громкий и неприятный, который лишал его остатков сил. Веня попробовал избавиться и от шума, и от того, что его вызывало, от всех-всех мыслей. Он знал специальную методику. Для начала следовало представить себе, что голова изнутри – просторная пустая комната, которую нужно вымести большим пушистым веником. Управлять веником на расстоянии – задача не из легких, требующая полной концентрации внимания, поэтому поначалу приборка давалась ему с трудом. В конце концов он овладел процессом, и ему удалось навести в голове аскетический порядок, повыметав из нее весь сор. После этого оставалось лишь отслеживать каждую залетную мысль, которые периодически возникали из ниоткуда, и, не давая им развернуться, выпроваживать всех вон. Сразу, немедля, веником, веником! Он и с этим справился. И только тогда наступила тишина, которая позволила ему наконец расслабиться. Через какое-то время чистая горница его головы наполнилась невесть откуда взявшимся легким светящимся туманом, в глубине которого стали возникать фантастические образы. Образы проявлялись, и пропадали, и появлялись вновь, никак, впрочем, его не беспокоя. Как бороться с ними, он не знал, да уже и не хотелось. Расслабленность, леность и сонная нега овладели им.

Шторы на окне он не задернул, поэтому одна только легкая тюлевая занавеска отгораживала внутренний объем комнаты от окна и, далее, от внешнего подлунного мира. Ну как отгораживала – символически, иллюзорно. Мир тот на самом деле был рядом, он сообщался с комнатой напрямую, окно исчезло, а может, не существовало никогда, они были одно.

Пока Веня воевал с мыслями, на видимый ему из кресла сектор небосвода выкатилась луна. До полнолуния оставалось всего несколько дней, поэтому луна была почти круглой, однако совсем не казалась громадной, да и не светила чрезмерно ярко. По какой-то необъяснимой причине она выглядела желтой-желтой, слегка оранжевой, и что-то до боли знакомое ему напоминала. А когда их, лун, на небосводе вдруг стало две, он вспомнил, что когда-то, давно-давно, был знаком с женщиной, у которой были такие вот, словно две луны, глаза. Ту женщину, как и Нину Филипповну, называли Совой, он вспомнил ее теперь окончательно. Ее сопровождала птица с такими же круглыми, как яичные желтки, глазами. Да что, собственно, значит вспомнил? На самом деле он ее никогда не забывал. Вот, кстати, и она.

Сова, в свойственной ей манере, появилась неожиданно, это притом, что он ждал ее. Она прилетела, по обыкновению оседлав луч света, который сама же запустила в его сторону. Серая птица, точно большая бабочка, бесшумно вилась над ее головой. Легко соскочив с луча, она по инерции сделала еще два круга над его островом-таксоном и опустилась на лужайку перед мастерской. И глаза ее тогда стали зелеными, почти такими же, как трава под ногами. Он подумал, что, когда глаза были желтыми, ее взгляд пронзал пространства, быть может, и время, а теперь он пронзает его сердце.

– Вот, – сказала Сова, – мне передали, что ты тут извелся, ожидая меня… Это правда? Что за срочное у тебя дело?

– Даже предположить не могу, кто мог тебе такое сказать? – возразил он вроде сурово и в то же время жмурясь от удовольствия видеть ее так близко.